Боб Баррайс уставился на Чокки. Странное ощущение тепла, которое он всегда чувствовал при виде смерти, подступило к нему и сейчас при мысли, подброшенной ему, как мячик, Чокки.

– Торговля трупами, – тихо сказал Боб Баррайс. – Вот оно… мы организуем торговлю трупами. Мы будем первыми, кто начнет продавать трупы, как рыбу или цветную капусту…

Через занавешенные окна пробивалось утро. Чокки и Боб Баррайс молча пожали друг другу руки. Фирма «Анатомическое торговое общество» была основана.

Следующую неделю вокруг Боба Баррайса было затишье. Сумасшедшая вечеринка с ЛСД оставила у Боба неприятный привкус тухловатой стоячей воды во рту. Он вспоминал о ней не как о чем-то прекрасном, желанном, райском, а тем более божественном, а как об абсурде. После нее он опять погрузился в банковском подвале в акты, продолжал разбирать старые письма и кромсать их в машине. Его начальство, банкиры Кайтель и Клотц, даже нанесли ему однажды визит, передали привет от дяди Теодора и оповестили его, что с первого числа следующего месяца он будет переведен наверх, на свет божий, и будет работать в главной регистратуре, за кассовым залом.

Боб вежливо поблагодарил, передал в свою очередь привет дяде Тео и опять принялся за измельчение старых писем и актов, проспектов и прочей печатной продукции. Бар «Салон Педро» он избегал, но Марион Цимбал трижды за неделю заходила за ним в банк.

Они отправлялись гулять, взявшись под ручку, останавливались у витрин, как молодая пара, мечтающая о будущем.

О том вечере они не вспоминали, будто его и не было. Лишь один раз, через четыре дня, Марион сказала:

– Я люблю тебя, Боб.

– Это громкое слово, Марион.

– Но это правда.

– А что такое правда? – Боб Баррайс положил Марион руку на плечо. Они сидели в городском парке, было очень холодно, слова белыми облачками отлетали от них и, казалось, превращались в похрустывающие кристаллы. – Вся наша жизнь – обман! Все ложь! Когда священник благословляет честную бедность, а потом собирает деньги для церкви, владеющей миллиардами, когда политики выступают с предвыборными речами, подруги восторгаются платьями друг друга, дочери разыгрывают перед отцами нецелованных девственниц, когда возлагают венки, к памятникам и государственные деятели жмут друг другу руки, когда читаешь газету или торговый бюллетень, прогноз погоды или гороскоп, когда человек только открывает рот и издает звук… все это что угодно, только не правда…

– Но я люблю тебя… и это не ложь.

– А можем ли мы вообще любить, Марион? – Боб поднял меховой воротник своего толстого пальто. Потом он засунул поглубже руки в карманы. – Подумай хорошенько, прежде чем ответить: что такое любовь?

– Я это знаю, Боб.

– Никто этого не знает.

– Любовь – это не просто жить вместе, спать вместе, любовь – это когда готов разорваться на части… Я могла бы умереть за тебя, Боб.

– Ерунда.

– Нет ничего, что в человеческих силах и чего бы я не сделала для тебя. – Марион положила свою голову ему на плечо. Ее дыхание тонкой пеленой затуманило его глаза. От нее исходила такая нежность, которую не мог не почувствовать даже Боб Баррайс и которая сразу смутила его. «Это действительно что-то вроде любви, – подумал он. – Любовь в понимании маленькой девочки, романтической мечтательницы, зайчишки в норке. Надо же, и такие чувства у Марион Цимбал, которая зарабатывает свои деньги за стойкой тем, что дает парням заглядывать в свой вырез и подает не виски, а свои груди. Это абсурд, – пронизала его мысль. – Чертовщина какая-то. Я сижу здесь на жутком морозе в городском парке Эссена на скамейке, мерзну даже в меховом пальто и выслушиваю, что думают воробьиные мозги о любви». Но он не стал разрушать волшебных грез Марион, а слушал молча ее рассказ – о родителях, о детстве, ученичестве в магазине игрушек, где директор пытался ее изнасиловать за стопкой коробок с куклами, что ему все-таки удалось через три года в складском помещении, на упаковке с детскими барабанами.

Это была короткая жизнь, до предела наполненная невзгодами и скотством; дни, недели, годы грязи и мерзости, а посреди этого болота привычной жизни всегда теплился огонек надежды, мечты о чистой жизни, об уголке, куда можно забраться и превратиться в нормального, жизнерадостного человека… чтобы не завидовать чужому счастью через ограду, не вдыхать запах чужого жаркого, не терзаться, глядя на чью-то любовь.

Жизнь без правды продолжалась… романтическая надежда лишь чуть затушевала пятна плесени на душе.

– Пойдем ко мне? – спросила Марион, когда Боб Баррайс промолчал в ответ на ее исповедь.

– Нам абсолютно необходимо согреться… – Он вскочил со скамейки и потащил ее за собой. Увидев ее большие карие глаза, молящие хоть об одном добром словечке – как собака, прижимающая голову к земле после пинка, – он почувствовал неуверенность, поцеловал ее в холодные губы, ища спасение в сарказме. – Получился бы хороший секс-фильм, – сказал он.

– Что?

– Твоя жизнь. Лишение девственности на детских барабанах… такое не приходило в голову даже Колле. Это перещеголяет все Фрейдовы психозы на сексуальной почве.

Она вырвалась от него, отбежала на два шага и втянула голову в меховой воротник.

– Ты не должен так со мной говорить! – Голос ее был резким и изменившимся. – Да, я работаю в кабаке, но я человек, и моя жизнь – чертовски горькая пилюля, это уж я тебе точно скажу. Может быть, это мое несчастье, что я люблю тебя… именно тебя, грандиозного Боба Баррайса, сына миллионера…

– Замолчи. Проклятье, сейчас же закрой рот! – Он Схватил ее, притянул к себе и ладонью закрыл ее губы. Пластырь на его руке царапал ее лицо. Сладковато пахла мазь. – Ты тело, и больше ничего. Понимаешь? Это тебе ясно? Вещь, которую используют, как полотенце, зубную щетку, кусок мыла, унитаз, ботинок. Она нужна для жизни, это предмет первой необходимости. Кто голоден, тот ест, кто испытывает жажду, тот пьет, а кто желает тело, тот засовывает его под себя. А все остальное ля-ля, мораль длинных подштанников с начесом, обгаженных на заднице. Добродетельные рассуждения лицемеров о половом вопросе, когда у самих капает в штаны при виде смазливой бабенки…

Марион Цимбал рывком освободилась от его руки, все еще лежавшей на ее губах.

– Зачем ты так говоришь, Боб? – спросила она. – Ты же не такой. На самом деле ты страшно одинокий и беззащитный…

–. О Господи! – Боб Баррайс хрипло рассмеялся. – Ты уже была любовницей моего друга Гельмута Хансена? Он говорит так же, как ты. Пасторальная брехня. Мораль из капельницы, как мочеиспускание больного простатитом. Пошли… я страшно, смертельно желаю твое тело.

– Я приготовлю тебе чай… но ты до меня не дотронешься!

– Ты этого захочешь! Единственная правда: удовольствие!

Позже он валялся в квартире Марион на кушетке и действительно пил чай. Она сидела напротив в кресле, поджав под себя ноги, и наблюдала, как он пил горячую, обжигающую жидкость. Его красивое лицо с правильными чертами – завистники называли его изнеженным – все еще было разрумянившимся от мороза.

– Я люблю тебя, – сказала она тихо.

– Я знаю. – Он продолжал держать чашку в руке. Казалось, он хочет спрятаться за маленькой чашкой, как за бруствером окопа. – Но это лишено всякого смысла, Марион. Ты хорошая, милая девочка, но этого мало…

Через полчаса он ушел, так и не дотронувшись до нее. Это удивило его самого. Он развернул машину, поехал снова в город, подобрал на вокзале проститутку и, испытывая отвращение, скоротал за пятьдесят марок двадцать одиноких минут. Потом он вернулся в свою меблированную комнату, сел рядом с вдовой Чирновской на диван перед телевизором и благодарно кивнул, когда она спросила его:

– Сделать вам бутерброд, господин Баррайс?

– Да, пожалуйста.

– С сыром или ливерной колбасой?

– С сыром.

«Я должен вырваться отсюда, – думал он. – Я должен что-то предпринять. Нельзя запереть крысу, она прогрызет и подточит любую стену. А я золотая крыса…»