Ева Коттман неподвижно стояла у окна и смотрела на улицу. Рядом висела штора, лицом она прижалась к оконной решетке. Молчание было гнетущим и тягостным. Наверное, уже четыре минуты стояла она так, молча, с закрытыми глазами. Боб не нарушал эту тишину, он знал, что в эти секунды молчания разбивается вдребезги образ Гельмута Хансена, который Ева носила в своем сердце. Это был триумф, который он ощущал как приятное покалывание во всем теле. Он сел, положил ногу на ногу и закурил сигарету. Щелчок зажигалки заставил Еву резко обернуться. Ее огромные голубые глаза были сплошным вызовом.

– Вы лжете! – громко произнесла она.

Боб Баррайс поднял руку с горящей сигаретой:

– Стоп, прекрасная Ева. Боб Баррайс хотя и пользуется дурной репутацией, созданной, кстати, теми, кто ему безмерно завидует, до ненависти, но одного он никогда не делал: в серьезных ситуациях лгать красивым девушкам. Честность всегда была моей сильной стороной. Я никогда не говорил: «Крошка, я люблю тебя…», а только всегда: «Я хочу с тобой в постель!» И сразу всем ясно, что есть и что будет.

– Это относится и к данной ситуации? – спросила Ева с явной неприязнью.

– Это был всего лишь пример. Почему я должен обманывать вас, Ева?

Он рассматривал Еву взглядом знатока, которому женская красота предлагается в таком объеме, что он придает значение малейшим оттенкам и различиям. Форма лодыжек, изящная плавность икр, округлость бедер, плоский живот, форма груди и ее переход в плечи – вот детали, в которых заключено волшебство красоты, совершенство женской натуры. Еву Коттман он находил красивой, но невозбуждающей. Это был не тот тип женщины, с которой Боб Баррайс ложился в постель, но она была именно той женщиной, к которой такой человек, как Гельмут Хансен, мог привязаться всей душой, и поэтому была прекрасным средством разрушить Хансена.

– Что бы я мог с этого иметь? – спросил Боб Баррайс коварно. – Ведь вы любите Гельмута…

– Да! И поэтому я вам не верю…

– Ха-ха, Ева! Не верю! Вы это можете увидеть! Поедем со мной в Канны. Понаблюдайте за Гельмутом, как из него шарм бьет ключом и как он грациозно вытанцовывает вокруг своей спутницы. Прямо павлин на току. Если хотите, я охотно возьму вас с собой на Ривьеру.

– А Гельмут вас не видел?

– Ну что вы! Я его увидел по дороге на водную станцию. Сразу же заскочил в кафе и спрятался за витриной. «Ну и фрукт», – я еще подумал. Как это он один попал в Канны? Что он насочинял доброму дядюшке Тео? И вам… Простите, – Боб Баррайс сидя изобразил поклон.

«Это был ураганный огонь отравленных стрел, сметающий любую крепость», – подумал он удовлетворенно. Боб избегал смотреть на Еву, курил и разглядывал горящий кончик своей сигареты.

– Когда вы едете, Боб? – спросила она неожиданно. Ангельское лицо Баррайса просветлело.

– Прямо завтра…

– И вы возьмете меня с собой?

– Это будет самая прекрасная поездка на юг в моей жизни.

– Оставьте! – сказала она сухо, нервно перебирая пальцами, судорожно сжимая их и бессмысленно теребя платье. – Когда вы заедете за мной?

– Скажем, завтра в девять утра?

– Тогда нам придется заночевать в пути?

– Конечно, – ответил невинно Баррайс. – Может быть, в Гренобле. Разве я похож на мужчину, который внушает страх? Я обещаю, что не совершу убийства на сексуальной почве…

При этом он улыбнулся, и улыбка его была страшной. Но Ева Коттман не распознала этого и улыбнулась в ответ, как будто замечание было действительно очень остроумным. Но потом ее глаза опять погрустнели.

– Зачем мне, собственно, ехать в Канны? – спросила она тихо. – Почему я должна все это видеть?

– Знающие мужчины мне всегда рассказывали, что женщины умеют бороться за свою любовь. Сам я этого никогда не испытывал, так как за меня не надо бороться, я всегда готов, и мне тоже не приходилось бороться за женщину, если она мне нравилась. Я протягивал руку и брал ее, как пойманную птичку. Но вы другая, Ева, а Гельмут тем более… Для вас любовь не просто секс, вы любите сердцем, хотя это не что иное, как глупый пульсирующий мускул. Просто звучит романтичнее: любящее сердце. – Он погасил сигарету в стеклянной пепельнице и обхватил руками приподнятое колено. – Я ведь просто хочу помочь вам, Ева, и Гельмуту тоже. Он такой хороший парень и друг… но однажды может поскользнуться и самый лучший конькобежец…

– Ну хорошо. Завтра в девять! – Ева Коттман протянула Бобу руку. Ему пришлось вскочить, хотя он и не считал еще свой визит завершенным. – Вы не обидитесь, если я попрошу вас оставить меня теперь одну? Сердце… – она вымученно улыбнулась. – Вы сами только что говорили…

– Собственно, я собирался пойти с вами куда-нибудь поесть.

– Не теперь. Пожалуйста…

Ее голос был тихим и жалким, как у заблудившегося ребенка, спрашивающего дорогу. Баррайс взял ее вялую руку, поцеловал ее и с удивлением обнаружил, что она пахла ландышами. Он любил ландыши. Это был запах сладкого мотовства. Впервые так пахло, когда тетя Эллен доказала ему, какие свойства таит в себе зрелая голодная женщина. Тогда ему было шестнадцать. С тех пор аромат ландышей сопровождал его всю жизнь. Удивительно, как много женщин предпочитали этот нежный запах, но самое удивительное, что, почувствовав его, Боб Баррайс терял свою уверенность победителя, становился безвольным и лишь как червь забирался в тела этих женщин.

– Ландыши… – сказал он у двери. Глаза его блестели, будто покрытые лаком.

– Рождественский подарок Гельмута… – Ева печально улыбнулась.

– Используйте другие духи, когда мы поедем, – сказал Боб. – Не из-за Гельмута, а ради меня. У меня аллергия на ландыши. Возможно, я расскажу вам потом эту историю… в другое, более благоприятное время.

Он быстро наклонился и поцеловал Еву в щеку, прежде чем она успела уклониться. Потом он, не оборачиваясь, сбежал вниз по лестнице и покинул дом.

«Какой же я актер, – подумал он на улице. – Может быть, в этой области я мог бы чего-нибудь достичь? Интриган… Кто лучше меня сыграет эту роль? Из меня фонтанируют целые потоки обходительности…»

Вечером того же дня у Теодора Хаферкампа зазвонил телефон. Хаферкамп находился – что было большой редкостью – на своей одинокой холостяцкой вилле на окраине Вреденхаузена, а не в замке Баррайсов. Ему хотелось покоя. Он устал от вечных жалоб Матильды, сообщений Хансена о тщетных поисках на Сицилии, напоминаний доктора Дорлаха о том, что старого Адамса необходимо поместить в психиатрическую лечебницу. Старик, которого после смерти Лутца словно подменили, ни на день не оставлял теперь семейство Баррайсов в покое. Он все время задавал всем один и тот же вопрос: «Почему аварию не расследуют как положено?» – или же бомбардировал Тео Хаферкампа письмами и телефонными звонками. Хаферкамп в душе соглашался, что с несчастным случаем в Приморских Альпах многое не ясно, но дело было закрыто французской полицией, и Боб был признан одним из пострадавших. Как бы ни выглядела на самом деле правда, семейная честь Баррайсов не была затронута.

На предприятии были свои неприятности. Поставщики не отличались пунктуальностью, и рабочий совет требовал более подробных сведений о тех суммах из прибыли, которые ежемесячно получал Боб Баррайс. Таким путем Вреденхаузен хотел, наконец, знать, как высоки суммы, которые проматывал плейбой и ради которых половина города в шесть утра ехала на работу.

«Спокойно, – уговаривал себя Хаферкамп. – Выпей коньячку, сядь, как добрый буржуа, перед телевизором, дай себе заморочить голову – что там у нас сегодня? – ах да, Лембке со своей викториной „Кто я такой?“, – вытянись в кресле и забудь, что ты наместник Баррайсов. Канцлер. Опекун легковесного короля. Белоснежная вывеска семьи. Забудь обо всем на пару часов…»

Но в этот момент зазвонил телефон, и Хаферкамп, глубоко вздохнув, покорно снял трубку. Он настолько углубился в свою личную жизнь, что голос Боба, откуда бы тот ни звонил, не мог уже заставить его вскочить.