Победы одерживаются, чтобы их потом праздновать.

Так уж заведено испокон веку и никогда не изменится: завоеванный футбольный кубок переворачивает вверх дном весь город, победа на выборах – достаточный повод для ликования, поскольку доказывает, что из всех предвыборных лживых обещаний самая большая ложь нашла отзвук в сердце народа, а победы на полях сражений попадают в анналы истории, их объявляют ежегодными праздниками, и всем последующим поколениям с малых лет вдалбливается в голову, что это национальная слава. Вся наша жизнь состоит только из побед и поражений – лишь эта альтернатива определяет жизнь. Любая профессия, любая творческая деятельность, любая воля к жизни – не что иное, как борьба за победу. Каким бы жалким и голым ни рождался человек, уже первое его подсознательное нащупывание материнской груди – это вступление в борьбу, воля к победе. Необходимо выжить! День за днем, час за часом продолжать жить, несмотря на поток превратностей, самая большая из которых в том, что мы всегда стремимся к цели, которая с такой же скоростью удаляется от нас.

Боб Баррайс имел все основания отпраздновать свою победу – победу справедливости, как он во всеуслышание цинично объявил еще в зале суда. Он пожал руку доктору Дорлаху, этому гению риторики, и поискал глазами на скамье для свидетелей дядю Теодора Хаферкампа, но тот исчез сразу после краткого обоснования приговора. Почему-то не было и Марион, но Боб не придал этому значения. «Она ждет в коридоре, – подумал он. – Плачет, наверное. Чудесная девочка, как она помогла мне, и вообще чудесные люди вокруг».

Он был явно в покровительственном настроении, весь дышал довольством и ни разу не вспомнил о Ренате Петере, загадочная смерть которой так и осталась нераскрытой.

– Довольны? – спросил доктор Дорлах, когда зрители разошлись, суд давно удалился и в зале витала та напряженная атмосфера, которая всегда бывает там, где оказываются обманутыми чьи-то надежды. В этом случае все рассчитывали увидеть осужденного Баррайса, приговоренного к десяти—пятнадцати годам тюрьмы или даже пожизненно… И вот все были разочарованы и отчетливо шептались об этом: не правосудие сказало свое слово, а баррайсовские миллионы. Свидетели вдруг стали безмозглыми, а Теодор Хаферкамп проявлял явные признаки церебрального склероза с провалами памяти (свидетельство о нарушениях в кровоснабжении представил суду эксперт профессор доктор Нуссеман). Люди в замешательстве спрашивали себя, как большое предприятие с несколькими тысячами забывчивых рабочих и полудряхлым руководителем вообще еще выпускает продукцию. Это было из ряда чудес нашего времени.

Боб Баррайс, элегантный, с улыбкой на лице, которое вполне могло бы одержать победу на конкурсе красоты, забросил ногу на ногу и ждал, пока последние посетители покинут зал.

– Вы были в блестящей форме, доктор, – сказал он. – Мы должны отпраздновать этот день! И какое у вас могло быть беспокойство?

– Вы знаете, какую незаметную предварительную работу мы все проделали? Ваш дядя, ваш друг Гельмут, я?

– И Гельмут тоже? Смотрите-ка! – Улыбка Боба стала слегка кривой. – Большой идеалист. Выживает меня из фирмы, а сам тратит патроны, защищая меня. Его тоже уже засосала баррайсовская губка, которая поглощает все, что посягает на чистоту Баррайсов. Верный вассал дяди Теодора! Пригласим и его.

– Пригласим? Куда?

– Что за вопрос, доктор! Почти полтора столетия празднуют битву народов под Лейпцигом, а сегодня была настоящая битва народов для Баррайсов. Я провозглашу ее семейным праздником и начну праздновать прямо сегодня! Начнем в «Зеро-баре».

– Ваш дядя уехал назад во Вреденхаузен, а у меня встреча в Дуйсбурге…

– Сегодня? – Боб наморщил лоб. – Вечером?

– Деловые переговоры большого масштаба охотнее всего назначают на вечер. Вы бы знали это, если бы обращали больше внимания на деловую жизнь.

– Смотрите-ка, доктор-победитель бьет козырем. – Баррайс поднялся и поправил пиджак. – Теперь в качестве спецгонорара вы позволяете себе дерзости? Или это новая тактика, приказанная полководцем Теодором? «Смешать Боба с дерьмом! Процесс позади, теперь набрасывайтесь все на него и измочальте ему зад!» Со мной этот номер не пройдет, дорогой доктор. Так дело не пойдет! Я обойдусь без вашего сопровождения. Вы выкручивали руки правосудию, мы оба это знаем, и делали это за деньги. Вы ничуть не лучше сутенера.

– Как бы мне хотелось съездить вам по физиономии! – хрипло проговорил доктор Дорлах.

– Сделайте это! Только служитель еще не ушел. Вы сильнее меня, я знаю. Но я предупреждаю вас: я ударю ногой ниже пояса.

Они стояли близко друг к другу: Боб и человек, спасший его. На Дорлахе еще была его просторная черная адвокатская мантия с шелковым блестящим воротником.

– Вы в последний раз пользовались моими услугами, – часто дыша, сказал Дорлах.

– А вы мне и не нужны больше, сожитель параграфов. – Баррайс оттолкнул его, как смердящего нищего. – Чего вам еще надо? Вы всего добились – моего ухода из фирмы, отказа от наследства, моего изгнания, безупречного реноме Баррайсов, спасения чести семьи… Все произошло так, как было запланировано за столом генштаба Баррайсов. Одно вы только не учли: я хочу жить! И я буду жить. Без Баррайсов! Когда я получу свою первую ежемесячную выплату?

– Если хотите – завтра.

– Мою новую машину?

– Выберите себе любую, счет ко мне.

– Квартиру в Каннах?

– Поезжайте туда и представьте нам предварительную смету, которую мы будем проверять.

– Обосранный клочок туалетной бумаги пошлю я вам! – с наслаждением произнес Боб.

– Само собой разумеется, мы примем его к оплате, – столь же иронично ответил доктор Дорлах.

– Ах вы, скользкий негодяй! Слизняк проклятый! Как же я вас всех презираю! Никогда не видеть вас больше – это лучшее, что мог придумать дядя Теодор! Платите – и оставьте меня в покое!

– И у нас то же желание: возьмите деньги и не создавайте нам больше трудностей.

– Кроме одной. Одной, которая будет повторяться и лишит вас рассудка. Я буду делать детей! Наследников Баррайсов, как я уже объявлял! Я пожру Баррайсов через Баррайсов! Гуд ивнинг, сэр!

Боб коснулся пальцами волос и вышел из зала суда. Доктор Дорлах остался один, неприкаянный в своей черной струящейся мантии, с зажатыми под мышкой бумагами. Служащий суда, которому было пора закрывать двери и открывать окна для проветривания, с шумом убирал на председательском столе. Он звенел графином с водой и стаканом, явно призывая уйти.

Доктор Дорлах медленно направился к двери. «Через несколько минут начнется второй акт драмы, – подумал он. – Уже сейчас Боб Баррайс растерян. Но лучше сломить одного человека, чем поставить на карту работу, заработок и благосостояние нескольких тысяч рабочих. Кто хочет разрушать, пусть будет разрушен сам, даже если это Баррайс. Хотя это и отдает средневековьем, но по-прежнему остается лучшей формулой выживания. Ничто не сравнится с уничтожением противника. Полюбовная сделка таит в себе риск ненадежности. Процесс против законности выигран, теперь начинается второй: процесс разложения Боба Баррайса. Почти химическая реакция».

Он покинул зал суда и увидел Боба Баррайса одного, растерянно стоявшего в коридоре. Его первым поползновением было подбежать к доктору Дорлаху и спросить его о чем-то, но он сдержался, это было явственно видно, и отвернулся, когда Дорлах прошел мимо.

Марион не было.

Она не ждала в коридоре, не стояла на лестнице, ее не было и на улице. Боб носился туда и сюда, даже остановил и спросил служащего суда, но у них были другие проблемы, чем наблюдать за молодыми женами. Боб постоял еще четверть часа, потом осмотрел все туалеты и наконец ушел из суда с явными признаками смятения. Оставался еще один вариант, и мысль о нем действовала успокаивающе, почти оглушающе на его взвинченные нервы, охваченные паникой: «Марион поехала вперед. Она поставит шампанское в холодильник, разберет постель и примет меня, как победителя. Как золотой приз, вручит она мне свое тело, и это будет самая блаженная ночь в ее объятьях».