– Четырнадцать…

– Ты уже когда-нибудь видела мужчину? Голого, как я?

– Нет.

– Тебе нравится?

– Нет.

– Почему нет?

– Я не знаю.

– Ты боишься?

– Да.

– Откинь одеяло.

– Нет.

– Ты стыдишься?

– Да.

– Тогда я откину его.

– Я закричу.

Боба Баррайса захлестнуло неодолимое чувство, в которое он ринулся, как в морскую пучину. Оно вновь завладело всем его телом, заставило пылать и перехватило дыхание.

Одним прыжком он оказался в постели, навис над Марион, сдернул одеяло, изорвал в клочья лифчик, сорвал с нее трусы, а когда она начала сопротивляться, как стал бы это делать ребенок, на которого напали, он со странным хрюкающим звуком бросился на нее, придавил всей тяжестью своего тела и овладел ею с яростью, все сломившей в ней.

Потом они, мокрые от пота, пили шампанское, один счастливый, а другая все еще во власти ужаса.

– Мы будем счастливы, – сказал Боб и сам поверил в это. Ему всегда было хорошо у Марион… Когда возбуждение проходило, он чувствовал себя в безопасности, как будто вернулся на родину, был не опустошенным и пресным, как в постели шлюхи, и не безучастным, как на Ривьере с женщинами старше его, которые высасывали его, как пауки свои жертвы. Там он становился дьяволом, циничным и подлым, морально растаптывал женщину, которая только что обнимала его. Здесь же, у Марион, он был ангелом, сошедшим с неба, заблудившимся странником, нашедшим пристанище, путником, которому забрезжил свет.

– Мы действительно переедем на Ривьеру? – спросила она. – В Канны?

– Да. Ты была в Каннах?

– Нет.

– Это место, в котором можно жить. Именно жить, во всех других местах – это всего лишь существование. А там живешь! Даже в порыве ветра ты чувствуешь жизнь! Тебе понравится.

– Канны так далеко…

– Далеко? От чего?

– От Эссена.

– Забудь этот Эссен. Я увезу тебя в рай.

– И что я буду делать в этом раю, Боб?

– Заботиться обо мне. Только это. Всегда быть рядом. Ты нужна мне, Марион, теперь я это знаю.

– А если ты убежишь от меня?

– Тогда беги вслед за мной и кричи, кричи, кричи!

– Я готова сейчас начать это…

Она бросилась к нему, обняла и начала дико целовать, как отчаявшаяся или сумасшедшая.

До утра они праздновали свою свадьбу – с ласками и шампанским. В девять зазвонил телефон. Это был доктор Дорлах.

– В одиннадцать вы должны быть у нотариуса, – сказал он. – Вы не забыли? Ваше заявление о передаче прав.

– Черт бы вас всех побрал! – заорал Боб Баррайс. – Передайте дяде Теодору: первый Баррайс зачат!

Он бросил трубку, вновь забрался к Марион, обнял ее и заснул.

Сенсационный процесс против Роберта Баррайса продолжался всего один день, а не два, как было предусмотрено ранее.

Несчастный случай с Ренатой Петерс был вполне возможен, косвенные улики обвинения – следы автомобильных шин, график времени – рассыпались, когда доктор Дорлах представил список 57 машин из Вреденхаузена, имеющих шины марки «Пирелли».

– Это лишь одна часть списка, я могу представить и другую! – заметил он язвительно, но вежливо Первому прокурору.

Марион Баррайс, урожденная Цимбал, отказалась от показаний.

Другие свидетели, которых против их воли заставил явиться комиссар криминальной полиции Ганс Розен, увидев в первом ряду на скамье для свидетелей Теодора Хаферкампа, все неожиданно становились забывчивы. На конкретные вопросы прокурора доктора Хохвэльдера и председателя Земельного суда доктора Цельтера следовали восторженные описания «славного мальчика». Боба Баррайса после четырех часов свидетельских показаний можно было причислить к лику святых.

Суду не оставалось ничего иного, как вынести решение, как полагается в случае сомнения, в пользу обвиняемого и оправдать Боба Баррайса. Лишь одна неприятная нота прозвучала, когда председатель Земельного суда доктор Цельтер сказал в заключение обоснования приговора:

– Мы не смогли доказать вины. Виновен ли в действительности Боб Баррайс – дело его совести. Только он один знает, что случилось в тот вечер на автобане или же в Эссене!

– Я подам жалобу председателю Верховного суда! – выкрикнул Хаферкамп после процесса достаточно громко, чтобы доктор Цельтер, выходя, мог услышать его. – Либо немецкий судья объективен, либо же правосудие – чертовски доступная девица!

Во время долгого заседания суда Боб едва ли проронил хоть слово. Он сидел и иронически, почти провокационно улыбался, пока доктор Дорлах не прошептал ему:

– Прекратите ваши идиотские ухмылки! При вынесении приговора важно даже поведение обвиняемого.

– Я что, должен показать раскаяние? В чем? Я ничего не сделал. Но после этого он начал вести себя нейтрально, коротко ответил на несколько вопросов и наконец сказал:

– Высокий суд, я изложил вам все, что мне известно об этом трагическом случае. Больше мне нечего сказать. Аминь.

– От последнего слова вы могли бы и воздержаться, – зло прокомментировал доктор Дорлах.

– Лютер тоже произнес его.

– Но после этого он был подвергнут изгнанию.

– А разве у меня другой случай? Лишен наследства, выкинут, свободен как птица… Мне хватает!

Большой процесс превратился в фарс. В радиорепортаже прямо из зала суда об этом было недвусмысленно сказано. Защита одержала победу.

– Этому Дорлаху цены нет! – заметил и Чокки, сидевший с четырьмя приятелями сзади, в последнем ряду для зрителей. – Без Дорлаха Боб навсегда бы угодил в тюрьму.

Гельмуту Хансену не удалось разыграть свою козырную карту, он не успел через посредников привести в зал суда Эрнста Адамса. Дело Лутца было лишь слегка затронуто, оно было закрыто еще во Франции. Загадка Ренаты Петерс осталась неразгаданной.

Почему женщина бросается ночью с моста на шоссе? Депрессия? Страх перед старением? Психоз? Климактерическая истерия? Кто может осудить женщину в критическом возрасте, если она мертва? Тут не хватит и тысячи объяснений, так сложна женская душа.

Это были ключевые моменты из адвокатской речи Дорлаха в суде. Шедевр риторики. Она просто опрокинула суд.

Раздумывая над тем, чем бы должно и могло быть и является правосудие, Гельмут Хансен поехал не в замок Баррайсов, а сразу в моренные горы, чтобы навестить Эрнста Адамса и рассказать ему о том, как лопнул запланированный ими на второй день процесса момент внезапности.

Когда Хансен открыл дверь в погреб, до него донеслась тихая музыка из транзистора. «Это хорошо, – подумал он. – Адамс слушал процесс по радио. Он слышал, как сражался доктор Дорлах. Редкий фрукт этот человек… Насилует правосудие, и ему еще за это аплодируют».

– Папаша Адамс! – крикнул Гельмут Хансен с лестницы. – Это я! Ну что вы скажете?

Ответа не последовало. Папаша Адамс уже ничего не мог сказать об этом процессе. Эрнст Адамс висел наверху, на железной оконной решетке.

И подтяжки годятся для того, чтобы уйти из этого отвратительного мира. Адамс завязал их узлом вокруг своей шеи и раскачивался, как марионетка. Уже час, как он был мертв… Хансену не пришлось даже подпрыгивать, чтобы снять его.

«Очередная жертва Боба, – безнадежно подумал он. – Как долго это еще будет продолжаться?»

Потом он тихонько вошел в помещение, как будто боясь разбудить старого Адамса, и выключил радио.

Перед ним теперь встала проблема, повергшая его в отчаяние. Эрнст Адамс считался пропавшим без вести. Что же делать с трупом?