Зима прошла в тревожном ожидании вестей с фронта, а еще больше – от таких же, как они, беглецов, что приходили в лагерь обмороженные, оголодавшие, говорили шепотом и подозрительно всматривались в лица. Иногда приползали раненые, их лечили или хоронили. Нередкими гостями стали красные командиры, кто вырвался из окружения или просто отбился от своих. Те требовали битв, призывали колошматить фашистов, громить конторы и убивать полицаев.

– Не слухай его, – требовательно говорила Иванна сыну, – это не нам надо, а Советам. Сейчас одного фрица убьешь, а завтра они всю деревню спалят. Не дразни овчарок.

Ефим с ней соглашался:

– А лох ин коп[118] Тарасу слушать за красноштанников. Этим поцам лишь бы голову сложить, а что помрет шлимазл[119] – за то наплевать.

Тарас, несмотря на могучее телосложение, оказался небоевитым петухом. Он слушался мать и пресекал патриотические авантюры. Стратегия и тактика выжидания – вот что обеспечит белорусам «самастойнасць» и «незалежнасць»[120], сохранит сотни и тысячи хат и жыццё[121]. К евреям в отряде относились сносно, сказывалась долгая привычка соседствовать, но глаз с них не спускали, не доверяли. Зимой с харчами стало туговато, но все выжили, не замерзли и не передрались. Во многом благодаря Иванне, которая умела и поддержать отчаявшегося, и осадить строптивого.

Весной, когда Гитлер ушел далеко вперед, обломал зубы о Москву и застрял в российском бездорожье, а его оставшиеся в тылу надсмотрщики почувствовали себя хозяевами, разленились и совершенно обнаглели, партизаны начали громоздить планы. К тому времени в лесу вырос целый поселок: больше десяти землянок и с полусотни домов. По теплу надлежало строить новые, однако подавала голос бескормица. Поток беглецов не иссякал, наоборот, набирал силу. Германия установила неподъемную дань с оккупированных земель, с каждого двора, каждой десятины земли, каждой коровы, даже курицы. За что надлежало немца похвалить, так это за аккуратизм, Deutsсhe Ordnung[122]. Тщательная перепись, учет и контроль – это у них в крови. Коменданты объявляли размер сборов, и крестьяне молча уходили в лес: при таких разнарядках их столу ничего не перепадало, так какой резон держаться за эту крышу, не лучше ли поискать судьбинушки под густыми кронами, что не раз спасали предков. Все одно: под своими атаманами, хоть и бунтовскими, лучше, чем под фашистом. Люди приходили к партизанам, но с пустыми руками и голодными ртами.

В лесах уже шалили не только националисты, но и красные партизаны. Тем засылали помощь с большой земли, и задачи перед ними ставились совсем не такие, как у Тараса в отряде: не выжидать, а наступать, крушить, поджигать, уничтожать. Взрывались рельсы, горели склады, немцы в ответ отбирали последнее у безответных селян, расстреливали и закапывали живьем. Красных не любили, победы им не желали. Чаяния сводились, как и в самом начале войны, к одному: пусть Гитлер и Сталин передушат друг друга, выпьют соки вместе с силами, а радетели за отчий край придут и добьют обоих.

Евреи – это не белорусы, у народа Израилева своя нелегкая судьба. Ефим все чаще уединялся с Тарасом, изредка – с Иванной, и шептался, беспокойно поводя пальцами и недоверчиво щуря печальные глаза. Наконец договорились. В конце мая два десятка человек – шестеро славян, остальные евреи – снялись с насиженного места и двинулись в сторону польской границы.

– Точно ли проберемся, дядь Фима? – испуганно повторяла Лия. – Не лучше ли здесь переждать?

– Хуже не будет, мейдалэ. – Старик отмахивался от нее, потому что знал, что в глубине души Лия ждала Юрася, думала, что он приползет домой, пусть калека, пусть раненый, но сумеет добраться. А в далекое далеко уже не приползет.

– А я по-польски не умею, – изредка просыпалась Сара, которой так часто затыкали рот, что ребенок почти разучился говорить, она все время будто блуждала в полусне, прикрыв огромные глаза богатым покрывалом шелковых ресниц. От недоедания кожа побледнела, светилась ровной молочной пленочкой, нос заострился, как у французских аристократок, пухлые губки выпятились еще сильнее, стали еще заманчивее. В партизанском отряде тринадцатилетняя Сара стала совсем красавицей, но это не радовало, а тревожило мать и тетку. Поэтому требовалось уходить как можно скорее, как можно дальше.

Берта лишь уголком рта шикнула на дочь, и та сразу привычно заворожилась. Не умеет, так научится. Сейчас время решать о жизни и смерти, а не о красноречии.

Тарасик выбрал кружной маршрут – через болото, по одному ему известным прогалинам, сквозь смолистый ельник, дурманивший несбыточными обещаниями, под шатрами вековых осокорей. Иногда шли по два часа, иногда – по полдня. Дичь не стреляли, расставляли силки. От дождя укрывались плащ-палатками, под ними же и спали. Поутру кострище закапывали и забрасывали хворостом, следов не оставляли, мусор жгли, а чаще съедали. Шли как первобытные люди, как бездомное племя, как беглецы-каторжане. Но шли. Ни дня не пролежали, не просидели в укрытии, не проспали. Все равно шли, хоть дождь, хоть волки, хоть болезни. Не идти нельзя.

Через три недели знакомые леса закончились, дальше расстилалась шляхетская земля, на ней свои законы. Какие договоренности действовали между белорусским и польским партизанством, никто не знал: вроде бы они заодно против фашистов, а вроде бы и боязно открываться. Тарасик стал прощаться:

– Все, сябры, далей[123] вы сами.

– Как сами, азохн вэй? – растерялся Ефим. – За что жеж мы скажем? Ты обещал-таки передать из рук в руки.

– Ты, дядь Фим, сам что-нить сочинишь. – Медвежьи объятья сомкнулись на согбенных еврей – ских плечах, отчего те и вовсе поникли. – Ну все, бувайте!

Хлопцы показали спины и растворились в лесу – таком родном, любимом, щедром. И евреи сникли: их бы воля, тоже никуда не пошли бы. Эх, кабы воля…

Первый патруль оказался не партизанским, а немецким. Его увидели непозволительно поздно. Среди леса на плохо просвечивавшей сквозь листву проселочной дороге поблескивал мотоциклет и две круглые каски на нем. Сара испуганно дернулась вбок, Лия за ней, но Берта успела схватить ее за руку. Старые и хромые, бабы и дети – куда им бежать? В глазах тоска крутила водовороты.

– Stehen bleiben oder ich schieße![124] – закричал долговязый фриц сквозь листву, едва заметив движение.

Путники остановили, немцы подошли поближе.

– Wo gehn sie?[125]

– Мы бежим от советской власти, ваше превосходительство, – начал Ефим, не поднимая глаз. Остальные тоже смотрели под ноги. Известно, что евреев с первого взгляда выдавали библейские очи, надо их прятать… Не помогло.

– Jüdisch?[126] – Второй с любопытством разглядывал Лию, ее смуглую шею со смоляными завитками, высокий чистый лоб. Его бесцветный взгляд переместился на других женщин, на Сару, но снова вернулся к Лии.

– Мы возвращаемся домой… Пропустите нас, господа. – Ефим что-то придумал и требовал, чтобы его услышали.

– Ausweis[127], – пролаял первый.

– Битте[128]. – Ефим с кряхтеньем скинул на землю вещмешок, хотел пролезть в него артритной кистью, но немец не дал, жестом велел отойти всем назад, вразвалочку подошел к сиротившемуся мешку, поддел его дулом автомата и отбросил в сторону.

– Ausweis, – повторил он с угрозой в голосе.

Никто не пошевелился. Дуло гуляло вслед за блудливыми глазами. Стоило ли мытарствовать всю зиму и весну, ползти в лесах ужом, есть траву и сырое мясо, чтобы все равно оказаться в гетто? Можно было попросту сидеть дома, доедать кур и молиться по субботам, как завещали пращуры.