Она его вырубает четко и метко – сначала оглушает ударом рукой, а потом добивает головой о бетон. Нос хрустит громко, но Гришу это не коробит.

– Собаке место на цепи? – со злобой шипит она в темноту. – Да идите вы!

Гриша вскакивает на затекшие от сидения ноги и глухо стонет в кулак, сдерживая рвотный позыв. Все ее тело пытается вспомнить, как функционировать заново. Глаза, привыкшие за сутки к темноте, ослеплены проблесками света из приоткрытой крышки подвала.

– Как это – не знаешь?

– Да вот так, – отмахивается Карпов, – ты что, думаешь, она мне отчитывается?

Ильяна багровеет от недовольства. Рыкова не появлялась у себя дома со вчерашнего вечера – и на работе ее не оказалось. Она патрулировала подъезд общежития всю ночь и отделение милиции весь день. И, выходит, только ее одну, чужачку, волнует, куда Гриша пропала. Для других ее словно и не существовало. Для всех, кроме этого…

– Ты ведь друг ее. Разве нет?

Как его?.. Петр Алексеевич Карпов, восемьдесят шестого года рождения. Жабры рабочие, под водой дышит (значит, топить бесполезно). Выходец из озерных сектантов. Сомнительный тип.

– Друг. – Глаза голубые подозрительно щурятся. – А ты кто?

– Мы… я… что-то вроде ее консультанта по одному делу. – Она сжимает руки в замок за спиной. Врет. – Меня зовут Ильяна. Приятно было познакомиться.

Что за имя такое, Ильяна? Пацана, что ли, хотели?

Карпов провожает ее взглядом, теряясь в предположениях. Гриша никогда не говорила о подругах; Пете казалось, что у нее вообще нет друзей. Какие-то соседи, какие-то знакомые, какие-то бывшие… Бывшие. Сам он ей бывший, а она ему – несбывшаяся. Понять бы, почему не склеилось, да исправить бы все…

Петя вечно такой – нерешительный, задумчивый, оттого Ильяна его не испугалась. Он ей не соперник и не помеха. «Будь на моем месте кто-то вроде отца, – думается ей, – этот дурень в штаны бы наложил». Представить только: около подъезда тебя ловит псового вида амбал, прижимает, курящего, к стенке, напирает что есть сил и требует, чтобы ты выдал местоположение уполномоченной сотрудницы, которая еще и подруга тебе самому. Иногда на руку, что тебя, мелкую девку, недооценивают. Илля знает, что Петя так и думает сейчас про нее: какая-то мелкая девка. Все они так думают.

– У нас ужин завтра в ресторане с ней. Напомни, как встретишь.

– Правда? – Ильяна натянуто и разочарованно улыбается, оборачиваясь на ходу. – В каком ресторане, напомни?

– А их много, что ли? – Петя улыбается ей в ответ. Вот дурак.

Ресторан и вправду один. Там они с отцом праздновали ее первый день рождения, дату которого она выбрала самостоятельно, когда перестала шипеть на новую семью из угла. Он старомодный, и стулья в нем обиты красным бархатом. Набойки на ножках в тон. В этот ресторан принято ходить в лакированных туфлях и красить губы яркой помадой, иначе, считай, зря пришла. Там красивые люди себя продают, а некрасивые привыкли всех подряд покупать (потому Ильяна туда и не ходит). Представить Гришу Рыкову в наряде типичного посетителя не получится даже в кошмарном сне; а вот Петя надеется, что в недрах ее собачьего шкафа есть что-то кроме шлейки и поводка. А у него? Найдется ли хоть одна приличная рубашка? Не натрет ли она воротником нежные жабры?

Этот ресторан щедрой любовью одаривает еще один мужчина – крепко сбитый, как любой другой добротный хорт, с озорными родинками в разноцветных глазах. Пусть в последний раз Илля видела его истекающим кровью, прямо на тот самый красный ковер, потому что отец впился тому в плечо и вырвал кусок мяса вместе с мышцами, он отчего-то запомнился ей весельчаком с широкой душой. Тогда лучшие друзья стали врагами.

Большой, наверное, остался шрам – там, где зарос укус, мышцы наверняка не восстановились. Гриша Рыкова дезориентировалась в пространстве и мазанула кулаком мимо челюсти – похоже, ей повезло попасть именно в сплетение рубцов. Герасим Волков давно уже не может как следует размять голову и плечи – так, знающие или ищущие могут узнать его из складской толпы. Худший подарок, который можно оставить вечно сбегающему преступнику – особая отметина.

Герасим раздосадованно царапает бетоном лоб, опираясь на голову, чтобы подобрать повисшую руку. Служебных хортов никогда не учили ничему хорошему, и им в такие ловушки попасть легко. Герасим знает по себе, плавал не в таком дерьме. Он знает, что стая без приказа не разорвет женщину, годящуюся им в матери. И он знает, что Рыкова застыла под люком, обомлев и растеряв всю решимость.

– Я бы тоже обосрался… – ругается Герасим, когда наконец встает. – Ничего себе удар… Далеко пойдешь…

Уже пришла.

Гриша должна ринуться вперед – схватить стул, разломать его о спины противников, уложить их всех в одну кучу; но она стоит, каменная, все раздумывая, а стоит ли соваться. Она умеет драться, но не может этим умением долгое время пользоваться. Найдись хоть один человек среди груды разбитых гибридов, ее бы расстреляли патрульные на месте происшествия без суда и следствия, как собаку, попробовавшую человеческую кровь.

Грише повезло потратить свою жизнь на бесполезную милицейскую инспекцию – найди нарушителя, прошерсти закон, кинь за решетку, – работа, не сопряженная с настоящей жестокой полевой работой оперативников. От обиды хочется плакать – ей всего-то остался месяц перед забвением, и ей придется уйти по-тихому, никем не замеченной. Нечестно, что всем она потребовалась именно сейчас, в самое неподходящее время.

В этом ей сочувствует даже молодая, не шибко умудренная опытом, все еще бойкая и готовая ко всему Ильяна. Гриша уйдет так рано, еще ведь ничего не началось! Будь у нее еще хотя бы год, она бы увидела прекрасный Славгород будущего, который все будут строить вместе в равенстве.

Гришу ловит Герасим: разворачивает за локоть и с грохотом впечатывает в покатую сыплющуюся стену подвала.

– Отец!

Вэл Зильберман сидит за столом, по-мужски широко расставив колени – у него деловая встреча. На столешнице из гладко отполированного дуба – закуски, изящные для нынешнего времени. Повар «Интуриста», нанятый по специальному заказу, постарался переплюнуть самого себя и подал гостям устриц с лимонным соком и креветок в панировке.

На женский возглас реагируют сразу трое: непосредственно отец, напротив него – высокий, вытянутый как палка, седой вирия, и между ними приютился кто-то неприятный, скрюченного вида, непримечательный и совершенно обыкновенный человек. Ильяна с изумлением понимает, что за столом с отцом сидит мэр Славгорода.

Ильяна и раньше знала, что выросла в особенной семье, но сколько бы ей за это ни пеняли менее влиятельные ровесники, она мечтала жить с другими наравне. Ей хотелось говорить: «Я такой же, как и вы, человек!» – но она не человек, и не такая же. Для многих Зильберман купленная, продажная, избалованная – и не более. Хочется верить, что деньги отца тут ни при чем. Хочется верить, что Илля свою жизнь чем-то заслужила; но тогда и Гриша заслужила свою смерть. Знать бы только, чем?

– Извинись. – Лицо отца непроницаемо. Ему непозволительна лишняя нежность к малолетке на людях – слишком хрупко уважение других. Но Илля слишком взвинчена исчезновением Рыковой, чтобы принимать условия его игры.

– Давай выйдем. Это быстро.

Сейчас он ее прижучит – мол, что ты ко мне с этой своей псиной лезешь. Но что поделать с детьми, если они поколениями неисправимы? Найдут измученную собачку в подворотне и ноют: «Пожалуйста, давай заберем! Я честно-честно гулять с ней буду в шесть утра! Каждый день! Обещаю!»

Ильяна никогда не просила кого-то приютить с улицы. Она ревниво относилась к их маленькой семье; делить близких даже с самым неприхотливым животным было бы для нее невыносимым испытанием. Вэла всегда это удивляло, и ему даже думалось, что его девочка – с каменным сердцем. Однажды она перешагнула труп сбитого машиной котенка, сказав звонким детским голосом: «Жаль, но все равно никто не успел бы помочь. Сам попался».