Пользоваться техникой им негласно дозволено лишь в подвалах, чтобы никто нигде их не видел. Рядовой славгородец пользуется кнопочным телефоном – иногда даже цветным, если положение в обществе позволяет. Пишут на бумаге, хранят данные в папках и в архивах; водят машины советского автопрома (исключения – безрассудные, подкупившие всех кругом мужики, вроде Иллиного родителя); занимаются исключительно полезной деятельностью под надзором остальных. Никому не выгодно, чтобы у них здесь была мало-мальски пригодная для жизни дыра. А они всё не дохнут, как ни топчи. Ох эта система! Как же Ильяна рада идти против нее напролом.

Вэл восторженно выхватывает телефон из дочериных рук, поудобнее усаживается на диван и, пока грузится приложение, выкладывает ей все, что узнал. Говорит и басит: родители мертвы, мужа и детей нет, круглая одиночка, никому даже не друг, бла-бла. Самому интереснее светящийся маленький экранчик. Видя его искренний восторг от завершенного дела (или уровня в игре), Илля в очередной раз удивляется, кто тут кому ребенок.

– Что ж, – отрешенно подытоживает Ильяна, когда рассказ довольно быстро подходит к логическому концу. – Получается, никакая опасность нам не грозит.

– О нет, – в очередной раз загадочно улыбается Вэл, – я тебе говорю: все кругом нее безынициативны и безопасны. Но вот она…

– Я с ней общалась – безвольный робот, порабощенная ватница. Верит в партию, верит в благо собственной смерти. Даже не понимает, зачем это все придумано и откуда взялись такие правила. Была здесь, в нашем логове, и не удосужилась ничего расспросить. Только плакала и ныла.

Ильяна знает, что Вэл сейчас скажет. У него на все один ответ.

– Вот когда ты малая была – тогда…

– Хватит! – Илля сурово хлопает по столу ладонью и даже не шипит, когда чувствует тяжесть от удара в суставах. – Добрее была, знаю! Я и сейчас добрая – но одной добротой за это все не расплатишься.

Довольный отцовский взгляд мрачнеет. Уж какой он колодец грехов в своем прошлом хранит – одному Гагарину, бороздящему космос, известно. Ему нравится говорить своей приемной дочери: «Вся в меня» – но тогда он подразумевает свою хорошую, осветленную тяготами семейной жизни, сторону. Сейчас она тоже «вся в него» – в того, которого не застала и знает только по слухам.

– Поберегись ее. Оставьте в покое всех, кто с ней связан – и ее саму, – предостерегающе говорит Вэл, инстинктивно касаясь челюсти, которая пострадала от давней встречи с местным КГБ. Сейчас осталась только милиция. – Конечно, куда тебе мои слова. Ты же собралась к ней в гости сегодня.

Ильяна вспыхивает смущением и отворачивается к стене лицом. Там должно быть окно, но они в подвале. Всю жизнь скрываются – сначала нельзя было упоминать семью, с которой живешь; теперь нельзя упоминать и себя саму.

Забылось как-то, что они тоже люди. Может, чуть более дикие, однако живые и настоящие, пока не убьют. И как же Илле, всю жизнь боровшейся за свою жизнь, так легко допустить смерть этой Рыковой?

– А знаешь что? – Ильяна упирает руки, пощипывая себя саму за бока. – Ты прав. Не стоит мне с ней возиться. Дела и поважнее есть.

– Да-да, – недоверчиво хмыкает он. – Молодые вы, вот и безмозглые.

Вэл Зильберман, как это иногда бывает, позвякивает своей старой закалкой. Он живет чужой жизнью, давно истратив свою настоящую, данную такими же покорными родителями-хортами, как и Рыкова. Когда-то он тоже стоял перед выбором в свои тридцать пять – и правильно сделал, что выбрал жизнь. Ильяна и представить не может, что было бы с ними, если бы Вэл стал очередным прахом в подвале института Брюхоненко. Сергей Брюхоненко, кстати, делал здесь с ними то же самое, что со своими живыми головами, отделенными от собачьих тел – его тоже заперли здесь за какие-то шпионские взаимодействия с американскими спецслужбами. Потом убили пациенты, обезумевшие – они соглашались на эксперименты ради еды. Да и сейчас эта практика жива, нужно же как-то гибридов до конца изучить.

– Ты невыносимый дед.

– Еще не дед, – стреляет он глазами, поправляя серебристые от седины волосы, – да и не хотелось бы.

У них простой семейный устав: не приводи новую жизнь в мир, пока сам с собой не разберешься. Поэтому вместо обыкновенной женитьбы, рождения детей и продолжения работы на заводе Валерий Серебряков выбрал торговать наркотиками, перестреливаться с плохими парнями и развивать влияние преступного сообщества на жизнь Славгород. Теперь Ильяна вынуждена терпеть нравоучения от просроченного на двадцать лет хорта, который сумел избежать смерти.

– Я просто хотела провернуть ту же аферу, что и ты, – немного запоздало, но Ильяна старается оправдать свою жестокую настырность. «Никому бы не понравилось, если бы к нему лезли прямо перед самым гробом», – скажет он.

– Вечно у тебя какие-то аферы, Илюша. Никому бы не понравилось, если бы к нему лезли перед самым гробом, – блещет предсказуемостью Вэл, уставившись в дорогой сердцу экранчик, чтобы избежать жгучего взгляда дочери. – И мой опыт тут ни при чем.

– Но у нас есть готовый план действий! Я бы не лезла, если бы не знала, что могу помочь!

– Ильяна ловит молчаливое осуждение от отца. – Это только потому, что она из милиции?

У балий куда более прозаичный метод отбора. Они либо годятся для обслуживания людей, то есть красивы и чрезмерно эмпатичны, либо не имеют никаких перспектив. Пусть отец и не допустил, чтобы жизнь Илли докатилась до распределения, сама она прекрасно осознает: помогать – это призвание. Она – всего лишь брошенный на улице котенок, которого подобрал влиятельный мужчина и вырастил в хищную рысь; но если бы она так и осталась там, на помойке, она либо умерла бы, либо помогала людям через раздвигание ног. Что тут скажешь? Ее вид создали для ублажения потребностей, а они бывают всякие. В разговоре с Гришей Илля не стерпела и упомянула меньшее из пережитого, но с женщинами подобное случается постоянно, даже несмотря на то, что чьи-то отцы не расстаются с пистолетом.

– Послушай, – отец поднимается и делает шаг навстречу, чтобы примириться, – она бы боролась, если бы хотела. У нее нет семьи и нет жизни, за которую стоило бы цепляться. Поверь мне, жизнь хорта – та еще каторга. Ты уже и забыла, каково это было – в обычном мире. Как там, кстати, мой брат Мгело? Как граница?

– Не попрекай меня. Ты сам вынудил меня позабыть обо всех тяготах и заниматься только тем, что нравится. – Ильяна хмурится, но тоже подходит ближе. Уж кто-кто, а Вэл всегда старается ее поддержать.

Он сделал все, чтобы РЁВ превратился из подвального сборища в мощную опасную структуру – своими деньгами, конечно же. Ильяна старается не думать, откуда эти деньги взялись и чьих жизней они стоили. Она оправдывает откупы отца и недовольна лишь тем, что его интересуют дела друга, а не будущее города. Лидер РЁВ и ее отец сдружились давно – кажется, еще тогда, когда Вэл занимался контрабандой, в том числе своих для зависимостей. Сейчас телефоны, нормальные джинсы и удобоваримые консервы Илля покупает у других собак, из-под полы достает сама, пусть и на эти же грязные деньги. Отец же пользуется человеческими путями, вращаясь в продовольственных сферах повыше.

– Всем не поможешь.

– Но нужно пытаться. Это основа.

– У них – другая, – напоминает он про тех, кто в самом деле принимает за РЁВ решения. И они – не Ильяна. – Ты и так много стараешься.

Вэл поднимает ладони вверх и разводит их – похоже, сдается.

– Ну, может, она тебе вдруг дорога – тогда пытайся.

Ильяна смущенно отворачивается. Может, Гриша и симпатична, но это не имеет никакого значения. Ей бы не помешала соратница с волевой выдержкой, знающая все о внутренней милицейской системе. О своих планах Илля молчит – это касается только тех, кто входит в РЁВ. Отец, хоть и помогает, делает это из пенсионной скуки; настоящие сторонники должны быть вовлечены и радикальны.

– Мы с ней друг другу никто.

Никому не будет больно. Гриша откладывает от себя записную книжку с похоронным бюро уже бесполезных контактов и вздыхает. Прощаться не с кем.