– Да так, приснился дурной вещий сон. – Она натягивает улыбку. Терять ей нечего, будет действовать из-под полы. – Я пойду тогда. Работы много.

– Правильно-правильно, – одобрительно басит в ответ. – Каждый день происходит что-то важнее юношеского максимализма.

Гриша старается как можно быстрее ретироваться из кабинета, но, прежде чем она закрыла дверь, в спину раздается:

– Кофе сделаешь, дорогуша?

Живот скручивает от тошноты. «Он не со зла, не со зла», – повторяет себе мысленно.

– Нет.

Простое и твердое слово, но дается очень нелегко. Рыкова не дожидается реакции капитана, потому что знает ее, привычную, наперед.

Менять что-то – гнусно и совестно, словно вековой устой и мужское влияние помогали все это время Грише дышать. Вот она, неблагодарная, отвергает шанс прислуживать тому, кто всегда ее услужением пользовался – и чем это может для нее обернуться? Увольнением со службы? Насилием? И все же Гриша непреклонна: она милиционерша, а не кофеварка. От собственной смелости расправились плечи. Гриша способна на это! Отказать, переиначить, отвергнуть, прогнать и обогнать в чем-то мужчин – она может!

Озарение хлопает дверью за ее расправленной, выпрямленной спиной. На кончиках пальцев покалывает и щекочет в носу – это чуйка. Мистически точная интуиция Гришу никогда не подводит. Так она дослужилась до места, на котором стоит сейчас; так она вытянула Анвара, своего наставника, со дна обычной бумажной волокиты; это сделала она – память будто бы внезапно вернулась к ней. Она сама рвалась с поводка и сама себя дрессировала, и ничья помощь ей не нужна.

Может, эта уверенность ложна и мимолетна, и, может, Гриша – как оказалось, прожженная самовлюбленная эгоистка – именно сейчас, как никогда раньше, нуждалась в осознании собственной силы.

Перед глазами тут же возник образ целеустремленной балии, которая торопится по своим важным делам; в ее голове – по предположениям Гриши – мысли только яркие, вспыхивающие, особенные. Это требует смелости: говорить то, что никто не хочет слышать. Были ли в ее сумке очередные плакаты, чтобы развесить их? Что на них было написано? От кого она бежала, если не было хвоста? Или же куда она торопилась?

Запаха ее почти не осталось. Гриша не смогла ничего уловить; наверное, РЁВ и это придумал как-то обходить. Обидно: ищеек лучше хортов не сыскать.

Гриша может игнорировать свои вопросы неделю-две, а потом все равно сорвется на поиски. Единственное, что она понимала прекрасно, – этих недель у нее почти что и нет. Терпеть зудящее желание некогда. Хочешь пуститься в погоню – вперед. Пятки прожигает болью, будто она целую вечность стоит на гвоздях.

Желания путаются. Гриша успокаивает себя: если она успеет разрушить РЁВ изнутри, то ее имя еще долго будет вышито на знаменах. Нитки, сшивающие режим по кусочкам, уже не скрыть. Ей ведь не хочется уходить безызвестной – так вот же он, шанс раскрыть крупнейшую преступную организацию в городе. Хватай и беги.

Гриша, очевидно, переоценила и РЁВ, и себя. Она настолько выше головы еще не прыгала. Папки, которые ей вручают, – не больше двух листов толщиной и покрыты пылью. Никто не вкладывал сюда материалы года с пятнадцатого. Ни улик, ни зацепок, ни действующего следователя.

– Кому они на хер сдались, – раздраженно пробубнила бабка-архивариус, не согласная соприкасаться с Гришей без платочка в руках.

Ей не хотелось рыться в документах, чтобы услужить собаке, – так бабка и сказала, только очень тихо. Они – люди – думают, что если понизить громкость у неприязни, то она перестает быть явной. Но все, от взгляда до мельчайшего тремора, выдает их с потрохами. Особенно таких, как эта Лидия Васильевна – не слишком-то много народу стоит ниже ее статусом – уборщики служебных помещений да такие, как Гриша, – и потому она так явно отрывается на них. Подмети здесь, нет, вот тут, и хорошенько протри полы. Но как хорошо ни выполняй свою работу, все равно она кому-нибудь расскажет, что у тебя руки растут далеко не из плеч.

На ненависть Гриша уже не реагирует. К смирению приучают быстро, едва учишься ходить и говорить. Не осталось уже таких обидных слов, которых она не слышала. О положении хортов в обществе мало треплются. В нужный момент их вовремя задавили, пугаясь прыти и силы, и вынудили их всю свою жизнь посвящать службе. Их много – так много, что не жалко, если не станет одного или двух. Хорты пользуются плохой репутацией из-за повышенной агрессивности и грубости, несмотря на все старания: пьют, воруют, подсаживаются на наркотики, слепнут еще в молодости от драк и вредного шоколада, а потом убивают кого вздумается, если доведены до ручки. Гриша не лучший рассказчик хортовских историй. Она выросла в странной, но относительно благополучной семье. Правда, в таком районе, что ни одного друга-хорта уже в живых не осталось. Один в тюрьме, вторую убили, третий не вылезал с границы, пока не пустил пулю себе в лоб из оружия сослуживца. Или, может, сослуживец его застрелил. Даже если и так, никто бы не стал расследовать его гибель.

Для Лидии Васильевны они все – вот такие, как в худших рассказах. «Я вашего брата повидала, я вашу породу знаю, я ваш вид видывала» – так она ответит на любое оправдание честного гражданина. Старая советская закалка дает о себе знать.

Здесь, в Славгороде, Советский Союз жив до сих пор. Ни о каких внешних политических распрях они и не знают. Все давно пущено на самотек – названия секретариатов прежние, вместо банков Сберкасса, депутаты съезжаются на созывы. В пользовании советские рубли, техника старая, иногда, в богатых семьях, благодаря контрабанде, можно встретить и плазму, и стиральную машину немецкого производства. Даже какие-то вышки с языками проводов себе поставили, только Гриша эти вредные излучения не одобряет. Газеты просят стороной все незнакомое обходить. Здесь не было перестройки – на это требуются силы и время, а все подыхают на работе от темна до темна.

Застойная вода превращается в болото. Наверное, поэтому Лидия Васильевна так похожа на жабу. Удивительно, как не додумались сделать еще один вид гибридов из таких недовольных старух.

Гриша улыбается ей натянуто, хотя про себя желает скорейшей смерти. Для облегчения. В Славгороде особой жизни все равно нет. Гриша сама не знает, с чего все началось и как продолжилось, но итог-то один – все брошены и недовольны. Менять? «Вон, уже вызвались смельчаки». – Она вспоминает РЁВ с усмешкой. Три глупые буквы.

Это случилось до ее рождения – век хортов короток, они природой научены быстро вставать на ноги, работать, размножаться и умирать. Прабабки и прадеды Гриши были кем-то сотворены, но сама она никогда не задавалась этим вопросом. Кем-кем? Богом, природой, фашистами – всеми сразу и одновременно. Правильного ответа все равно нет. Не издано книжек, не снято документалок, не ходит молва. Есть они и есть – страна будет только рада, если они все вымрут, но они все держатся – с мизерными зарплатами и без хорошего будущего. Живут совсем рядом с остальными людьми, в соседнем городе, в одном мире – и никто о них никогда не узнает. Грише от этого даже спокойно: меняться ей боязно.

– Вот тут пиши номер удостоверения, – шепеляво указывает ей бабка костлявым, шершавым пальцем, – а тут свою фамилию и имя.

Почерк у Гриши идеальный, каллиграфический – нужно было чем-то выделяться. Хортам дозволено окончить только восемь классов, и нужно было брать от этого все возможные знания, ведь книги так запросто им не достать. Каждый проходит распределение и получает свою категорию. Их всего три – служебные, чтобы служить; хранители, чтобы прислуживать; и запасные – те, кто совсем безнадежен для службы и за которыми требуется особый контроль. Конкуренция бешеная: всем нужна хорошая работа. Хорты быстро загибаются от бедности – остальные виды, конечно, тоже, но их почти не метят пригодными или непригодными. Хорты выносливы, преданны, сильны – что требуется для службы в полиции или охраны границы. Больше ничего от них не нужно.