– Ну и пусть! Пусть выгонят из техникума!

– И что ты делать будешь? Без работы? Без будущего?

– Не говори глупостей! Дети – мое будущее.

– Дети?

Ее глаза искристо сверкнули.

– Я чувствую, что их двое. – Мальва мечтательно погладила себя по едва налившемуся жизнью животу.

– Хорошо, что не трое. Тогда бы пришлось одного щипцами убрать.

– Не говори так!

Гриша не радовалась ее безрассудствам – лучше бы ее джинсы не сомкнулись на талии по какой-нибудь другой причине. Фригидная, бездетная тетка – даже молоденькая, Рыкова создавала впечатление старухи, которой суждено умереть в одиночестве. Но такие как Гриша не доживают до старости.

Удивительно, что они с Мальвой сдружились, будучи такими непохожими. Не то жизнь в соседних подъездах стала основной причиной, не то рвение драться наравне с мальчишками, не то одинаковые выходные платьишки, купленные матерями в одном магазине… Пусть их планы на жизнь разнились – да и в целом пути разошлись – Гриша была благодарна Мальве за каждый преподанный ею урок. Той всегда было легко совершать ошибки, нарушать правила и преступать законы; Карпова была не от мира сего и сосуществовать с его порядками просто-напросто не могла. А Гришу с рождения отмерили по линеечке и всякое рвение получать оплеухи за проступки – отрезали. Вот так и дружили: одна безнаказанная, а вторая – законопослушная.

Легко было оказаться по разные стороны. Гриша не залетела, выучилась, добилась многого, долго тренировалась и совершенствовалась. А Мальва научилась размножаться – и все. Жестоко было обвинять мать в том, что она защищает свое дитя, но закон писан черным по белому, а не прозрачным по серому. Сложности заставляют Гришу рычать. Почему всем не быть нормальными? Тогда всего этого не было бы – ни судьи, занимающей собой все пространство в тесном зале, ни адвоката, скучающе мурлычущего себе под нос и даже толком не сказавшего слова в защиту подсудимой, ни прокурора с лысой макушкой, зарывшегося в бумаги, путающегося в словах от неопытности, ни самой Гриши, которой пришлось успокаивать кричащего годовалого ребенка, пока три здоровых борова из группы захвата прижимали хрупкую женщину к неотесанному деревянному полу.

Петя думает, что ей легко это дается – вот так запросто ломать человеческие судьбы. Повезет, если малышу подыщут достойную семью или хотя бы недостойную, но семью. Если нет, то в институте Брюхоненко врачи помогут малышу комфортно уснуть. Повезло, что это не Гришино дело. В институте учат, что думать о других – это плохо. Чувств и эмоций к концу службы не должно оставаться. Вот и в Грише не осталось.

Когда Мальву приговаривают к пожизненному заключению в колонии-поселении, Грише не хочется злорадствовать. К тому времени, как Мальва забеременела третьим ребенком, нарушая закон о двух детях в гибридских семьях, пути их давно разошлись. От прежней Мальвы осталось лишь имя. Хибару, в которой Гриша нашла ее с ребенком, пущенная как ищейка на запах по следам, даже не нанесли еще на карту. Эти алтайские поля на рассвете надолго Грише запомнились. Все ей запомнилось – включая Мальвино проклятье.

– Чтоб ты сдохла, мразь! И каждый твой выродок! Проклинаю, суку нещенную! Никого после себя не оставишь!

Разъяренная мать кричала, охваченная горем. И тогда мужики с нее посмеялись: наша, мол, Рыкова, да чтоб детей, да никогда.

Следующим вечером задержка в два с небольшим месяца у Гриши прекратилась. Это к лучшему. Больше о беременности она не думала.

Гриша вернулась в больницу – к Альберту Германовичу и его медсестре – хоть физически и не сдвинулась с места. Врачи пока не могут объяснить, почему у некоторых видов гибридов срок беременности короче, чем девять месяцев, но, наверное, плохо стараются искать ответ.

– Что, простите? – Гриша отрешенно переспрашивает, когда понимает, что от нее уже минуту ждут ответа. – Не замужем, детей нет.

Какой бы там ни был вопрос – обычно этот ответ подходит.

– А с чем это связано? – заискивающе интересуется Харитонов, и ткань халата натягивается на его острых плечах. – Может, поговорим больше о вашей жизни?

В нос ударяет стойкий запах колючего одеколона. Явно хочет, чтобы все кругом чихали, и чтоб он всем говорил: «Будьте здоровы!» – ведь он весь из себя врач. Посмотрите на него: он располагал двенадцатью годами жизни и отучился, ведь жить ему лет до ста двадцати. Роса седины слегка охватила его виски. Ему пятьдесят, хоть и выглядит на тридцать с небольшим. Грише же всего тридцать четыре, но ее вид старше своих лет вынуждает медсестру сочувственно вздыхать, заполняя и переписывая карточку пациента.

– Это просто не мое. Дети, муж, дом. Я выбрала карьеру. – Гриша старается звучать дружелюбно, не раздражительно. Альберт ценит ее старания, но скрыть истинные чувства не под силу даже ему, знатоку психологических уловок.

– Но если бы подвернулся достойный мужчина? С большим домом, хорошим достатком?

От смеха Рыкова несчастно фыркает. Откуда у славгородских собак будки и миски с мясом? Хороша сказка, что тут скажешь.

– Рождение ребенка облегчило бы вам жизнь, – продолжает настаивать он.

– Вы же мне все равно его не заделаете. Зачем это все?

Грише пес нужен, а не ворон. Альберт Германович годам к семидесяти только очухается, что ему нужны жена и дети, и то – для галочки. Так уж вирии приучены с самого детства, что семья – это очередной институт, который необходимо окончить.

– Я на вашей стороне, – он поднимает руки в жесте доброго намерения, – и только на вашей. Знаю, что вам это может показаться давящим, смущающим и досаждающим обстоятельством, но…

– Это?

– Необходимость быть полезной обществу путем деторождения.

Пока всех кругом ограничивают, принуждая отсиживаться в тюрьме пожизненно за рождение лишнего ребенка, ее, хорта, вынуждают рожать, угрожая всеми возможными способами. Хочешь не хочешь, а надо, потому что хорты – всего лишь расходный материал, пушечное мясо и охранники на границе. Пограничники служат лет по десять и вешаются. Откуда брать новых, если Гришка Рыкова не родит? Или если любая другая откажется тоже, следуя ее примеру?

И потому как дурной пример заразителен, всех самых свободных решено устранять. Чтобы не вякали лишнего, не сеяли раздор и не затевали смуту. Хортов всегда стабильно много. Не получилось воспитать – легче списать. Родят нового – снова можно попробовать воспитать правильно.

Гришу воспитали правильно, даже слишком. Ей даже не обидно, что ее спишут. Срок годности истек. Через месяц ей тридцать пять.

– Подпишите мне справку, Альберт Германович. Скажите комиссии, что я в своем уме и здраво отношусь к ситуации. И что я осознаю, к чему меня приговаривает город. Вернее, не так – я осознаю, до чего дослужилась сама.

В горле начинает першить, и слова даются все труднее. Гриша не думала, что ей придется объяснять свою покорность. Она знает законы и правила, она хорошо училась в школе и окончила институт с отличием. Выхода другого нет – все сложилось именно так, как и предполагалось.

Взгляд врача тяжелеет сочувствием.

– Мне жаль, что вам придется на это пойти. Славгород вас не забудет.

Гриша лишь улыбается в ответ. Ни тени сомнения, ни горя в ее взгляде нет. Никто по ней скучать не будет – так ей кажется.

Длинные вороньи пальцы удерживают ручку, казалось, из последних сил. Удивительно, как долгожителей пугает смерть. Гриша знала, о чем сейчас думает Альберт. Вспоминает свои тридцать пять: первые серьезные пациенты, первые прорывы в лечении, первая завершенная диссертация и первые овации в главном корпусе института видовой биологии имени Брюхоненко. Он думает о том, что жизнь его тогда только началась – уже уверенно растет борода, удается жить вдали от родителей, с утра еще не бьет в голову похмелье. Придя сегодня домой, он вернется к особому славгородскому кодексу, выискивая несправедливость и причину, почему именно тридцать пять лет и ни годом больше. Он вспомнит изношенный, уставший Гришин взгляд и подумает: может, она действительно успела сделать все, что хотела? И больше ей не о чем мечтать?