– Перед смертью ведь не надышишься, – пугливо выпаливает Гриша, давно решившая, что менять что-то поздно и она свое уже отжила.

– Ерунда, – улыбается ей Сережа, сминая фольгу изящными пальцами. От каждого его движения позвякивают кольца и браслеты.

– Хотела бы я быть похожей на тебя хоть немножечко, – мечтает Гриша, – ты это каждый день, наверное, слышишь.

Он вдруг вспыхивает как спичка, и удивительно бледные щеки рдеют, словно никто и никогда не отмечал его красоту. Может, ему приятно, потому что Гриша скупа на комплименты? Ей пришлось стать бесчувственной, чтобы не ощущать боль и унижение, но вместе с тем она отбросила и приятное – доброту, дружбу, любовь.

– Эти ребята… РЁВ… за что они борются?

– За человечность, наверное. – Сережа поднимает плечи, опускает. Он как священная книга знаний. Гусеница для Алисы из старой потрепанной сказки. – Чтобы жизнь гибридов перестала быть похожа на кошмар. Хотят равноправия, единства, воли.

– Ты поддерживаешь их?

Гриша знала, что ей он врать не будет.

– Отчасти. Но не представляю, где мне искать место в их идеальной реальности. Моя жизнь не сахар и слаще она точно не станет. Пойти работать на тот же завод, что и другие, чтобы всю жить батрачить за копейки и не иметь шанса влиять на жизнь самому? Вроде бы равенство, но не то, какое хотелось. Моя судьба о другом.

Он сказал – за человечность. Что это такое, Гриша не знает. Но хотела бы узнать.

– Отведешь меня к ним, туда?

Сережа загадочно улыбается.

– Думал, ты уже не попросишь.

В клуб их не пускают. Гриша пожелала остаться собой – хмурой на вид и грубой на ощупь. От всех предложенных платьев она отказалась – во-первых, стеснялась их надевать, во-вторых, боялась себя потерять. Ничто не мешает Грише магическим образом стать какой-то другой – потому что Сережина косметичка была наготове, – но в обитель революционеров ей хотелось войти собой. Своей, а не чужой кожей прочувствовать все, что они хотят донести. «Коммунист» – это храм равенства и свободы, но неверующая Гриша суется в него с непокрытой головой и красным удостоверением в кармане.

– Лапуля, я сейчас вернусь. Договорюсь с тем парнем и мигом все улажу.

Сережа кивает на хорта с дважды переломанным носом, и Гриша переводит взгляд на охрану.

– Учуял, что ты не из простых. – Сережа хихикает, будто это игра.

– Я им всем в матери гожусь, вот и перепугались.

РЁВ – или та его часть, которая дышала, курила или блевала в окрестностях перед входом в подвал – создавала впечатление крайне молодой организации. Клуб по интересам, секция, кружок. Рыкова опять вздумала соскочить – скорее всего, серьезность дела она сама же и преувеличила, чтобы придать существованию хоть какой-то смысл.

Рука сама собой потянулась к сигаретам в оставленной на хранение Сережиной сумочке. Она бросила где-то полгода назад – смертникам запрещены вредные привычки, чтобы здоровые органы можно было благополучно изъять. Ей уже показывали фотографии больных раком детей, страдающих от смертельных болезней стариков, несчастных многодетных матерей – но только людей – город маленький, автономный, и «запчастями» необходимо делиться. Удивительно, как слаженно работает система, – все всему покорны. Или только одна Гриша?

Взгляд невольно блуждает между телами и лицами. Тонкая коричневая сигарета со вкусом вишни обжигает пальцы, крепко ее сжавшие, когда к главному входу подъезжает черная машина. Таких машин Гриша не видывала за пределами государственных парковок – иностранные марки, а значит, и владеют ими очень влиятельные люди.

Из машины выходят трое – двое мужчин и одна девушка. Они суетливы, но темнота мешает Грише разглядеть их внимательнее. Идет явный спор, в котором девушка проигрывает. Ей всучивают небольшой ящик, чему она противится. Выглядит так, словно мужчины оказывают на спутницу влияние – негативное, и Гриша инстинктивно шагает вперед. Воображаемый ошейник впивается в шею – не ее это дело.

Дворняга игриво лижет Гришины пальцы. Перед собаками она устоять не может – сразу присаживается на корточки, принимая всю возможную любовь от пушистой морды. Пузо упитанное, шерсть пыльная и глаза почти что человеческие – неужели кто-то когда-то воспользовался этой самой верностью, чтобы создать чудовищ?

– Жучара, отстань от человека! – Вслед за собакой подскакивает потерявший ее из виду хозяин лет десяти на вид. – Теть, сигаретку стрельнете?

– Малой, бросал бы ты это. Не то будешь выглядеть как я.

– Так вам вон сколько!..

– Ну сколько? – Гриша смеется и назло пацану закуривает снова. Огонь мелькает в ее разноцветных глазах. – Двадцать всего, – шутит она.

И протягивает ему сигарету – сама же свою первую попробовала, как и все, за гаражами больше двадцати лет назад.

– Ты все скурить решила? – Недовольный Сережа выныривает из стайки светловолосых, бледных нав. Их серебристые волосы мерцают в темноте.

– Изымаю улику. Слышал, что бывает за контрабанду?

Она ловко прячет пачку в задний карман джинсов. Ей никогда бы не удалось иначе достать такие сигареты, Сережа прекрасно это знал. Словно вспомнив про скорую Гришину судьбу, он сочувственно вздыхает.

– Ну и что бывает? На кол сажают или сжигают на костре?

– Милиция тщательно ищет, по каким артериям запрещенка протекает в город. Пока не казнят, но времена грядут суровые. – И Гриша звучит почти гордо. Она верит, что ее коллеги по-прежнему важны и эффективны – не зря же почти весь хортовский народ хранит в городе порядок.

– Если, конечно, этим не сама милиция и занята.

ЭТИМ. Власти не хватило бы ума придумать, как прокормить свой город (их ведь не учили этому в институте Брюхоненко). Ей снисходительно улыбаются, будто говорят: служивая, какое найдут? Какое поймают? Всем же выгодно, всем же удобно. Самой тошно, что такая дурная. Она мотает головой, отказываясь воспринимать правду напрямую. Лучше как-нибудь завуалированно, как обычно докладывают гибридам: не уточняя, используя размытые формулировки и только лишь намекая.

– Короче, тебе нужно расслабиться. Не будь ментом, будь собой.

Гриша не уверена, что помнит себя настоящую. Она расстегивает куртку и распускает волосы – это все. То ли от никотина, то ли от разочарованного взгляда, щеки ее розовеют. Никто не назвал бы Гришу красивой – вот и Сережа молчит. Беда была лишь в том, что Гриша тайком нуждалась в комплименте. Она, как засохший цветок, который долго-долго не поливали, все ждала и ждала шанса расцвести. Хоть бы капельку воды в почву – и радовала бы еще долго, стоя на подоконнике в любое время года. Вот почему она задерживалась с Петей, хоть и едва терпела мужское тело, нутро и характер. Он разговаривал с ней, выпытывал всякое и веселил присказками. Звук его голоса, заполнявший их когда-то почти общую спальню, согревал сильнее, чем холодные рыбьи руки.

Гриша утрирует – никто из них не похож на животных внешне, однако внутри их разрывает между звериным и людским. От животных прародителей им достались особо сильные для человека черты – чуткий нюх собак, плечистая мощь медведей, изящность и пленительность кошек, водная адаптированность рыб, извилистость и гибкость змей, зоркость вороньего глаза и чистота ума – а все остальное, например, хортовскую преданность, балийскую распущенность или вирийскую высокомерность, гибриды почерпнули от пороков второй своей половины. Такое уж свойство человеческое: к низменному и инстинктивному приплетать возвышенное и духовное. Стандарты, которым Гриша старалась соответствовать, по сути, ничего не значили. И все же…

– Пойдем.

Она умело скрывает волнение в голосе и шагает к низкому входу в полуподвальное помещение. В толпе она вынуждена отстать от Сережи, который извилисто проскальзывает среди гибридов всех мастей и размеров.

Для протокола: место происшествия оказывается вовсе не таким, каким Гриша его успела себе нафантазировать. Она ожидает увидеть притон с влажными от осевшего пота стенами, затянутый дымом. По углам должны происходить грязные соития, всякие облегчения и прочие интимные события. Драки, песни, танцы и все возможные животные глупости. Но тогда бы это была привычная общага, в которой она влачит существование по жизни. А тут все же неизвестный до этого городу клуб.