Советские моряки, так и не подошедшие к пылающему, быстро погружающемуся в воду судну, не могли знать, как им несказанно повезло. Нет, загруженный войсковой транспорт сам по себе был невероятным, в природе не встречающимся везением, стоящим столько, сколько не помещалось в сознании: десятков Золотых Звезд, десятков танковых батальонов, нескольких не переброшенных пехотных дивизий, в том числе и тех, что не будут переброшены из-за произошедшего. Но это был все же не «Ниеу-Амстердам». Бывший голландский трансатлантик, находившийся буквально в полутора сотнях миль, вовремя шарахнулся в сторону, ужаснувшись радиограмме своего собрата.
На пойманном, как теперь уже стало понятно, именно русскими кораблями транспорте «Уэйкфилд» находились лишь войсковые части. Личный состав 81-го саперного батальона, личный состав дивизионной артиллерии – четыре полных батальона со штабом и службами, с 589-го по 592-й, многочисленные мелкие части спецназначения, натренированные на американской земле, включая всю дивизионную разведку, «черный» батальон квартирмейстеров. Почти десять тысяч человек, почти все из 106-й пехотной дивизии «Золотые львы», носящие погоны молодые и крепкие мужчины.
На растворившемся в пространстве «Амстердаме», выжимающем теперь из своих турбин все возможное, были преимущественно медики: 64-й полевой госпиталь, отдельные медчасти, многие тысячи армейских врачей и медсестер – самый ценный персонал из всех возможных на войне служб. Пехотинца можно натаскать за три месяца, а можно и за три недели, если совсем уж подопрет. Хорошего командира взвода удается подготовить за полгода, даже летчика – за год-полтора. В то же время врача нужно готовить восемь лет только до выпуска, когда он начнет хоть что-то соображать. И все это чуть было не ушло на дно, в холодную толщу воды, беспомощно и без надежды.
«Амстердам», попадись он русским, тоже не ускользнул бы: построенный в тридцать восьмом году, корабль давал лишь двадцать с половиной узлов, и пушек на нем было достаточно только для того, чтобы отогнать вздумавшую состязаться с ним в скорости всплывшую субмарину, не больше. И не подняли бы на нем флаг Красного Креста – из-за тех же пушек, да и из-за батальона связистов, плывшего на войну вместе с девчонками-медсестрами и зелеными резидентами[132] Хопкинса, Ю-Пенна, Йеля, десятка других медицинских школ, выбравших службу в полыхающей Европе. Так что повезло. Не замолили бы…
«Уэйкфилд» был невезучим кораблем с начала и до самого конца. Все-таки что-то есть в судьбе кораблей, предопределенное с самого начала, как и в человеческой судьбе. Повоевавший пехотинец, танкист, летчик часто, посмотрев на соседа, может подумать про себя: «А ведь его завтра убьют» – и оказаться прав. Кто знает, почему так выходит – может, и вправду что-то общее объединяет все сущее на земле…
Первый раз океанский лайнер, тогда еще «Манхэттен», действительно очень похожий на построенного шестью годами позже голландца, отличился в феврале сорок первого, сев на мель у Вест-Палм-Бич, штат Флорида. Потом, уже переименованный в «Уэйкфилд», он получил японскую бомбу на разгрузке в Кеппель-Харборе тридцатого января сорок второго, а в сентябре того же года выгорел почти дотла на переходе через Атлантику с войсками – от случайного пожара, самой страшной опасности для лайнеров. Хорошо хоть эскорт сумел снять всех и довести обугленный, дымящийся остов до канадского Галифакса, где он чуть было не перевернулся в жуткий, по местным меркам, шторм с дождем, свободно заполнявшим водой его корпус через прогарные дыры в палубах.
Полностью отстроенный заново к сорок четвертому году на бостонских судоремонтных заводах, «Уэйкфилд» мотался в одиночку по одному и тому же маршруту, получив уже прозвище «Паром Бостон – Ливерпуль». Он был крупнейшим судном, находящимся в составе USCG[133], и последним его командиром стал кептэн Рэней, погибший вместе со всеми остальными, когда невезучий лайнер наконец исчерпал свой лимит везения.
Восемь с лишним тысяч человек. Самым легким выходом для осознавших этот факт американских адмиралов было застрелиться. Была еще какая-то надежда, что кого-то можно спасти устремившимися из гаваней эсминцами, но холодная океанская вода и растаскивающий обломки в разные стороны ветер каждую секунду уменьшали число тех, кто оставался еще в живых, пуская с плотиков ракеты в светлеющее небо. Можно было признать потерю транспорта с войсками, и уже утренние газеты вышли бы с набранными двухдюймовым шрифтом заголовками: «Войсковой транспорт „Уэйкфилд“ потоплен русскими рейдерами в Атлантике» и «8500 presumed MIA!»[134].
Пошатнуло бы это нацию? Да, несомненно. Заставило бы ее проникнуться ненавистью к русским варварам, расстрелявшим беззащитных людей? Да, пожалуй. И имеющиеся еще симпатии к Советам это погасило бы точно. Но наряду с этим возникла бы масса других вопросов, первым из которых был бы: «Почему? Как это получилось?» И сразу после него: «Кто виноват?»
Простой ответ: «Враги виноваты» – не проходил в подобных ситуациях ни в одной стране мира. Виновного всегда искали среди своих – и лучше не одного, а нескольких. В американском флоте это заканчивалось отставкой и пенсией, в советском – понятно чем. Стоивший больше, чем Перл-Харбор, Саво[135] и «Рона» вместе взятые, «Уэйкфилд» требовал козла отпущения, – но только если бы его судьба стала известна.
В данном случае этого не произошло. Рузвельт лично принял решение о том, что отставок и наказания виновных не будет. И никакой кампании в прессе не будет тоже. О судьбе потерянного войскового транспорта узнал лишь ограниченный круг лиц, и немногочисленные утечки обрывков информации в контактирующие с прессой круги были пресечены с нехарактерной для Америки строгостью и даже жестокостью.
В течение первой половины дня шестнадцатого ноября решались текущие вопросы: с прикрытием конвоев, уже слишком далеко отошедших от берега, чтобы успеть вернуться, с формированием корабельных групп и с распределением зон ответственности.
Погибший транспорт, в отличие от бессмысленно потерянного небольшого конвоя с двумя канадскими эсминцами, сумел передать достаточно подробные сведения о тех, с кем его свела судьба. Два линкора классической схемы, похожие на американские линейные корабли, но с далеко разнесенными вертикальными дымовыми трубами и умеренными надстройками, и кто-то так и не показавшийся третий. Простая логика подводила к выводу, что третьим был авианосец, на которого можно было повесить погибшие эсминцы и вообще столь успешную ориентацию корабельной группы в пространстве.
Возникал вопрос: «Откуда («черт побери», обязательно добавлял про себя каждый спрашивающий), так вот, откуда русские сумели взять два современных линкора, которых еще месяц назад у них не было? Откуда они также взяли якобы имеющийся авианосец?» Ну ладно, можно еще предположить, что на линкорах крупные авиагруппы, машины по четыре, и тогда авианосца нет, а есть просто еще один боевой корабль – скажем, тяжелый крейсер. Но как все это можно было упустить? Почему прошляпили их вступление в строй, их подготовку, которая должна была занять не один месяц, их выход в океан, наконец?
Считалось, что разведке работать в Советском Союзе сравнительно нетрудно. Посольства были, разумеется, обложены сверху донизу: каждый наемный шофер, грузчик, дворник был информатором НКВД, каждый выходящий из ворот посольства капиталистической державы автомобиль обязательно сопровождался. Каждый вышедший прогуляться по Москве дипломат или секретарь получал личный «хвост» из суровых домохозяек или пары чисто одетых рабочих с газетами в руках.
Но все это сочеталось с удивительной наивностью самих русских, не имеющих представления о работе современной разведки. Крадущийся по переулку, закрывающий лицо полой пошитого в Европе плаща человек, нервно сжимающий в потеющей руке рукоять ракетницы, нацеленной на «секретный завод», мог быть немедленно схвачен бдительными пионерами. Но ничего не стоило узнать номер этого завода, тип и объем его продукции, имена большинства инженеров и мастеров, просто поговорив под рюмочку по душам с работающим на этом заводе человеком, – естественно, если ты выглядишь своим.
