– Хороши… Сами они хороши. Чем закончился контрудар Коты? Его… удержали?

– Так сказать, пешка за качество, товарищ Сталин. Ходжес и Киан[152] списали еще одну дивизию, а Стариков потерял силы и темп. На волоске все висело. Часы решили. Часы и роты. И самое важное – истощается авиация. Потери огромны, и особенно на северо-западном фасе, где концентрация авиации вражеской возрастает с каждым днем. Действовать над полем боя становится все сложнее и сложнее.

– Никто и не говорил, что это будет легко. Но с вами, товарищ Шапошников, я согласен. Авиация на этом участке действительно заслуживает особого внимания. Спасибо за совет.

Маршал кивнул. Он был в официальной отставке с июня сорок второго, и его голос в Ставке был почти чисто совещательным, как и голоса всех остальных. Только решение самого Сталина было окончательным. Еще никому и никогда не удавалось навязать Верховному свою волю – только переубедить, причем ценой значительных усилий, напряжения и нервов. И риска: никогда не знаешь, чем может закончиться такая попытка. Но на уровне «советов», которые старому армейцу давать позволялось, можно было направить мысли Вождя в соответствующем направлении. Шапошников был одним из немногих, кому Сталин демонстрировал свое уважение, и ему вообще разрешалось больше, чем другим.

Конец дня двадцать первого ноября встречали в разных местах по-разному. Экипажи кораблей идущих в океане эскадр, продиравшихся через непогоду, лязгали зубами от холода и напряжения. Многие не спали уже вторые или третьи сутки и не ожидали, что смогут уснуть и в эту ночь.

Отстающая на несколько часовых поясов Европа полыхала орудийными вспышками, контрастно высвечивающимися на фоне чернеющего неба. В нем проносились рыжие росчерки советских и немецких реактивных снарядов, ищущих пехоту и технику. Нащупывали друг друга мечущиеся с места на место батареи, поднимались в воздух твари ночного неба – русские «ночные ведьмы» и немецкие Nachtschlacht-flieger-Verbanden[153], стервятники, слетающиеся на свет и на звук.

Еще восточнее мчались на всех парах составы, влекущие к фронту людей и оружие, чтобы напитать войну. Пятнадцать составов – одна дивизия. И назад – с превращенными в металлолом боевыми машинами, безвозвратными потерями бригад и корпусов, с санитарными поездами, за которыми в пропитавшемся кровью и гноем воздухе висел беззвучный крик. Круговорот веществ в природе, насмешка над школьными штампами.

Американцы так и не решились повторить свою недельной давности попытку массированной дневной бомбардировки. Судя по всему, эффект русского варианта «Гроссе Шлага» оказался достаточно значимым. В зоне досягаемости «крепостей» у русских не имелось никакой значимой индустрии, бомбардировка европейских городов, даже находящихся на оккупированной ими территории, их, разумеется, не трогала, а бомбить менее крупные цели было сложно. Ночным бомбардировщикам Королевских ВВС работы было больше, но и их активность большого и непосредственного влияния на развитие ситуации пока не оказывала.

В последние дни советское командование начало привлекать авиаполки глубинной ПВО к задачам тактического уровня – с жуткими клятвами не втягивать их в обычную мясорубку, беречь каждую машину, каждого летчика. Теперь они обеспечивали ПВО армейского и фронтового тыла – занятие почти по профилю.

Разнообразие встреченных неприятельских машин поражало воображение. В течение всего двух дней перелетевший из Зблева корпус, оставивший на родном поле почти весь тыл и по эскадрилье с каждого полка, встретил в воздухе и старых знакомых – немецкие «юнкерсы» с «хейнкелями», американские «бостоны» с «митчеллами» и невиданные еще летчиками «мародеры», чья живучесть и скорость стоила им немало крови.

– Какие новости для нас пушистых? – спросил командира эскадрильи Николай, его бывший ведомый, только что получивший второе звено эскадрильи. И не за особые заслуги, а традиционным путем – после вчерашней гибели прошлого командира звена.

– Никаких… Лежим, отдыхаем. Первая эскадрилья дежурит.

– А вообще какие?

– Разные. Не помнишь, кто ту «крепость» завалил тринадцатого числа?

– Э-э-э… Шалва?

– Да, верно. Я никак вспомнить не мог. Молодняк видел?

– Молодняк. – Лейтенант улыбнулся, довольный. – Это такой молодняк, который тебя зажарит без сковородки. У каждого второго по два ранения. Так что сиди и бойся.

Новости действительно были разные. Первого ноября погиб Александр Клубов, один из наиболее популярных и результативных летчиков в советской истребительной авиации, но только сейчас известие об этом достигло воюющих частей. Полк, где он был помощником командира по воздушно-стрелковой службе (16-й ГИАП, как стало известно), стали перевооружать на новую технику, и он по должности начал летать первым. Из-за отказа гидравлики Ла-7 скапотировал при посадке, убив любимого всеми человека…

Пропал из того же полка Покрышкин, переведенный неизвестно куда, пропал Алелюхин, пропал Сиротин. Дмитрий Глинка тоже было пропал, но вернулся в сентябре – выяснилось, что он просто покалечился и долго потом лечился. Но многие известные летчики исчезли совсем, и слухи про это ходили очень нехорошие.

В августе нескольких совсем уж знаменитых летчиков наградили, что было обнадеживающим знаком, но в армейских газетах продолжали печатать фотографии пропавших из частей Героев и рассказывать про них совершеннейшие сказки. «Неужели снова?» – спрашивали себя те, кого пополняющийся список таких имен начинал тревожить. Это было диким, но это было не в первый раз. Про Рычагова и Смушкевича было известно достаточно многим, а тогда, в сорок первом, большей дикости, чем расстрелять одного из лучших асов страны, просто представить было нельзя.

Сейчас было, конечно, полегче, чем в сорок первом, по крайней мере, в их части. Приказом Осипенко, командующего истребительной авиацией ПВО, каждому командиру давалась полная свобода в отношении выбора тактики боя и решения о том, вступать в него или нет. Более важным считалось сохранить подготовленных людей и технику, продемонстрировав активность в воздухе, чем влить в статистику какое-то большое число сбитых.

Утром предыдущего дня эскадрилья записала на свой счет три американских «митчелла» без единой потери, но днем в скоротечной схватке с английскими истребителями-бомбардировщиками потеряла пилота, да еще одного из лучших. После этого комэск стал осторожным, как болгарский нестинар, не приняв ни одного боя.

Единственным исключением стал все-таки сегодняшний день, когда он пятнадцать минут водил эскадрилью широкими кругами вокруг крупной группы тесно сомкнувшихся «мародеров», не зная, то ли рискнуть нарваться, то ли подождать, не караулит ли где сверху «черное звено», охотники за истребителями. Одного из «мародеров» подбила зенитка, и он отстал от своих, став легкой добычей «яков». Но остальных они проводили почти до линии фронта без единого захода. Не рискнули.

– Знаешь, что у меня сейчас главное в жизни? – спросил задумавшийся капитан.

Бывший спиногрыз посмотрел вопросительно – ну?

– Мне интересно. Я не знаю, не могу даже предположить, что будет с нами, что будет вообще. Мне еще никогда не было так интересно жить. Ты меня понимаешь?

Лейтенант подошел к командиру вплотную – выше его на полголовы, уже в плечах на ладонь. Говорить он ничего не стал. Ему было понятно вполне.

Ночь с 21 на 22 ноября 1944 года, 21:40–08:22

Ничем не примечательная вечерняя вахта на мостике ползущего по поверхности океана «Кронштадта» никогда бы не отложилась в чьей-либо памяти, если бы не случайность, оставшаяся совершенно не замеченной со стороны. Вахтенному штурману показалось, что заточка одного из карандашей могла быть и получше, и он обернулся от своего стола к столику вахтенного офицера связи с намерением попросить кусочек наждачной бумаги.