Части были скучены. Через каждые триста метров располагались позиции полковых пушек или батарей зениток, ровными рядами выстраивались по сторонам проезжих путей капониры с все еще укрытыми тягачами, танками, самоходками. Обочины были забиты десятками армейских грузовиков. От сотен землянок тянулись невидимые в темноте тропинки, стягивающиеся в ходы сообщения, ведущие в лежащие в полутора километрах траншеи переднего края.

Время шло неимоверно медленно. Войска получали горячую пищу, много раз проверенные ориентиры и отметки уточнялись командирами батарей и дивизионов. Каждый артиллерийский наблюдатель, каждый командир стрелкового батальона или танковой роты имел тщательно подготовленный фотопланшет, демонстрирующий наложенный на координатную сетку вид сверху на ближайшие сорок километров германских позиций – с выделенными кружками и стрелочками дотами, пулеметными гнездами, месторасположением известных штабов и складов. Все это было вызубрено наизусть, зачеты сданы на рельефных макетах. Наступление готовилось слишком долго, чтобы насобачившиеся в этой дорогостоящей азартной игре штабисты могли допустить сбои на самом первом этапе.

В паре километров позади артиллеристы торопливо свинчивали защитные колпачки с взрывателей выложенных на брезент в ровиках снарядов, рядом подвывали моторы подходящих из тыла машин с рядами рельсовых направляющих на кузовах.

– Боишься?

Командир самоходки номер 222 присел рядом со своим братом, всего месяц назад распределенным в его батарею прямо из училища. Вдвоем с ним они теперь составляли огневой взвод.

Юный младший лейтенант, глубоко дышащий ртом, изо всех сил отрицательно замотал головой, поспешно запихивая в карман комбинезона треугольный кусок сахара. Ему было настолько страшно, что болел желудок.

– А зря.

Брат сел рядом с ним, свесив ноги в капонир, где стояла САУ с номером 224. Крепко обхватив его за плечи и подтянув к себе, он жарко зашептал ему на ухо:

– Не будешь бояться – убьют. Будешь трусить – убьют. Растеряешься – тоже убьют. Хочешь остаться в живых – держись за мной. Радио все время на прием, на передачу переключаешь, только если заметишь что-то важное. С ходу не стреляй, смотри, куда целишь. Если подожгут, выпрыгивай кубарем и закапывайся в какую-нибудь воронку поглубже, пока наши дальше не пройдут. Мне мать приказала тебя беречь, братан, и я тебя сберегу. Но в машине ты командир, и от тебя весь расчет зависит. Первый бой всегда самый страшный, только не растеряйся, только держись за мной. Все будет хорошо.

Он посмотрел на часы. Было без двадцати.

– Ел уже?

Брат кивнул.

– Врешь, – с удовольствием сказал старлей. – Я вижу.

Тот посмотрел на него как собака, дрожа от озноба.

– Ну хватит, хватит. Курнуть хочешь?

Не дожидаясь ответа, он достал пачку папирос, полученных в последнем доппайке, вынул две, прикурил одновременно от похожей на бочонок саперной зажигалки, дал одну брату. Тот затянулся так глубоко, что сквозь втянутые щеки проступили контуры зубов.

Командир полка обошел семнадцать своих самоходок. Семнадцать – это потому, что вместо положенного по штату танка Т-34 у него была еще одна СУ-85 со второй бортовой рацией. Треть машин уже повоевала, а остальные были новенькими, с иголочки, изделиями Уралмашзавода.

Две недели переформирования и последующий месяц в армейском тылу позволили ему неплохо поднатаскать молодежь, но воюющий с сорок первого майор знал, что особо большого значения это не имеет. Все равно, когда наступит время следующего переформирования, в строю останется меньше половины ветеранов и меньше трети молодежи – выживут самые ловкие и самые везучие.

Он поздоровался с командиром своей второй батареи и с его младшим братом, которого узнал не по осунувшемуся лицу, плохо различимому в темноте, а по белевшему на корме самоходки номеру. Большие красные звезды хорошо смотрятся на парадах и учениях, в полевых же условиях их заменяют номера и тактические знаки частей – ромб, перечеркнутый круг, перевернутый треугольник. Он не возражал, когда на машинах писали всякие личные надписи, но любители такого у него почему-то долго не жили.

Младший лейтенант, не отрываясь, смотрел на майорский «иконостас», увенчанный новеньким орденом Богдана Хмельницкого.

– Зря смотришь, Леник, – заметил майор. – Таких уже не дают. Повезет в наступлении – получите по ордену. На тебе, Боря, еще с прошлого раза «Знамя» висит, и на наводчике твоем, этом, как его…

– Михайлов?

– Ага, этот самый. Я подавал на «Славу», но где-то зажали.

Майор не зря завел такой разговор, он знал, что ничто так не успокаивает людей перед первым боем, как внешняя сторона войны. Во второй раз это уже не действует.

Сзади, шипя, поднялась красная сигнальная ракета, через секунду такие же ракеты поднялись, тоже позади, слева и справа. И немцы и наши периодически подвешивали над передним краем свои «люстры», но их свет так далеко не долетал.

Поднялись еще две красные, за ними одна зеленая.

– Зажми уши и открой рот, – посоветовал комполка молодому.

Тот послушно раскрыл рот.

Земля под ногами дрогнула, сзади возник нарастающий рев, все усиливающийся и усиливающийся. Потом по ушам дало воздушной волной, настолько сильной, что все сразу оглохли. Позиции подошедшей к ним метров на восемьсот бригады гвардейских минометов осветились пульсирующим белым светом, на фоне которого темнели выстроенные в ряд тупорылые грузовики с направляющими реактивных установок. Серый светящийся дым растекался от их позиций во все стороны, клубами обволакивая кусты и деревья. Из световых пятен одна за другой срывались уходящие по крутой дуге в небо хвостатые веретенообразные тени, похожие на телеграфные столбы.

Залп весьма напоминал усиленный раз в шестьдесят полет болида, как он предстает на картинке в учебнике, только с воем, грохотом и летящей в глаза пылью.

Машины выпустили последние ракеты и почти сразу же заревели моторами, собираясь менять позицию.

– Что-то мы близко, не накроют? – прокричал в ухо майору комбат-два, заслоняя лицо от поднятых с земли воздухом сухих листьев.

Тот отрицательно помотал головой, показал вперед, изобразил жестами стреляющего себе в висок человека, кивнул обоим и убежал в темноту.

Вокруг стоял рев орудий, которые били из-под каждого холма, из каждого лесочка. Ночная артподготовка была делом не очень обычным, если не считать Курской дуги, где она велась с целью упредить немцев. Но большинство целей были хорошо разведаны, и в любом случае плотность огня просто насыщала соответствующую площадь земли до состояния невыживаемости. К тому же они, самоходы, были здесь не просто так.

Артиллерия в русской армии всегда считалась одним из наиболее уважаемых врагом родов войск – точнее, не всегда, а начиная с Павла I. К сороковым годам двадцатого века она, пожалуй, уступала своим противникам в гибкости и надежности системы управления. Но в этом не было ничего страшного, поскольку по «железу», то есть количеству и калибру применяемых стволов, меткости их огня и его воздействию на цель, она оставляла всех конкурентов далеко позади. Эффектное и тонкое фехтование на шпагах, конечно, смотрится очень красиво, и ни у кого нет сомнений, что шпагой можно проткнуть человека насквозь. Но когда на поле боя на громадном битюге выезжает Илья Муромец с пятипудовой палицей, любителю фехтования лучше убираться, пока Илья не подъехал чуть поближе…

В стрельбе по неподвижным целям ничего похожего на советскую артиллерию человечество пока не создало. В соответствующих академиях были в свое время просчитаны таблицы и формулы, показывающие, сколько снарядов какого калибра должно приходиться на километр фронта и километр глубины вражеской долговременной обороны. Отдельные показатели имелись для скорострельности орудий, типов снарядов и особенностей фортификационных сооружений, на которые эти снаряды должны были воздействовать.

Сухой, почти математический подход абстрагировал артиллеристов от каких-либо личных чувств к противнику. Тысячи человек автоматически втискивали снаряды в каморы гаубиц и пушек, подтаскивали их от ровиков, переносили огонь по фронту и в глубину согласно планам и цифрам, выданным штабами артполков и дивизий, – и все это продолжалось два полных часа.