В общем, по правде говоря, провоевавшие столько времени машины на фронте уже передали бы кому из летчиков попроще. Но привыкшие за несколько месяцев к характеристикам конкретного самолета пилоты во многих случаях предпочитали довести машину до хорошего состояния и продолжать летать на ней – пусть и уступающей новым несколько километров скорости. Если плексиглас покрывался желтизной и микроскопическими трещинами настолько, что становился почти непрозрачным, его меняли. Самолеты натирали бензином, чтобы выгадать немного скорости, меняли поршневые кольца, но все это требовало больше и больше времени и усилий.

Через две недели в Кронштадт должны были перегнать новенькие машины с мощным авиадвигателем ВК-107А, дававшим на триста лошадиных сил больше серийного сто пятого. Многие относились к этому с сомнением – слишком уж много проблем всегда было с новыми моторами, оказывающимися на поверку сырыми и опасными. Летчик в бою вообще не должен думать о моторе, у него достаточно других проблем. Приборная доска современного истребителя содержит десятки приборов, оглядывать которые в бою нет и не может быть времени, и если положения переключателей пилот меняет вслепую, то времени читать показания циферблатов в тот момент, когда кто-то на тебя заходит, у тебя уже не будет.

Летчики встретили полковника с радостью: день был скучный, а возвращение командира после общения с начальством обещало какие-никакие новости. Все уже успели перебывать у разбившегося Гарама в госпитале, но тот ничего не соображал от морфина, и никакого смысла сидеть у его койки не было. Накрутив на всякий случай хвост «штурманам клистира» (чтобы не перепутали, куда вставлять) и оставив у напуганной таким вторжением медсестры коробку с еще крымскими сливами и сухумским виноградом, летчики проводили день в штабном домике, предаваясь самому сладкому для мужчин занятию – безделью.

– Ничего нового, не дергайтесь, – отмахнулся Покрышев. – Обещал дать на замену летчика, сказал «готовьтесь», а к чему, не объяснил. Как обычно, в общем.

– А что за летчик, знаешь его?

– Нет. Фамилия обычная, Смирнов. Зовут Олегом, как нашего Лисицына. Я никогда о нем не слышал, но Новиков сказал – он из тридцать первого ИАП. Кто-нибудь у нас есть из тридцать первого?

– Эй, кто тут из тридцать первого?

– Саша, ты не из тридцать первого?

– Нет.

– У нас и Смирнов один тоже уже есть. Лешка, ты что там сидишь, тут еще один Смирнов на подходе, знаешь такого?

– Да вон Аникеевич из тридцать первого, точно!

– Ни хрена, я из тридцать первого гвардейского! – Пишкан, именуемый исключительно по отчеству, ткнул ошибшегося в бок кулаком.

– Не пихайся, а то сам пихну!

Все заржали. В группу почему-то действительно собирались люди с не всегда обычными фамилиями. «Смирнов» была редким исключением.

К группе подошел коренастый майор.

– Тише, тише, без гвалта. Ну я из тридцать первого. А чего надо?

– О! Онуфриенко объявился!

– Отлюбив Ольгу…

Майор, сохраняя спокойное выражение лица, выдал весело настроенному Гуляеву тычок кулаком под ребра.

– Ой, охальники! – сокрушенно поцокал языком еще один летчик.

Онуфриенко немедленно выдал под ребра и ему.

– Что, Григорий, ты правда из тридцать первого? – спросил Покрышев, которого общее, взявшееся ниоткуда веселье не особо заразило.

– Угу, – согласился тот. – До этого в пятом гвардейском и сто двадцать девятом вон с Владимиром, – показал он на подошедшего Боброва, мрачно переводящего взгляд с одного на другого.

– Ну и что? Бобров тут при чем? Ты Смирнова знаешь или нет?

– Да знаю, конечно!

– И как?

– Да отличный мужик, чего вы все так напряглись? Надежный, в воздухе не подведет и на земле тоже. Я с ним летал раз сто на пятых «лавочкиных», у него под двадцать сбитых уже есть, так что не надо шуметь…

Он действительно оказался хорошим парнем, этот Смирнов, добравшийся до части через пять дней. Видимо, она была далеко не тем, что он ожидал увидеть, но наличие знакомых лиц его обрадовало, а кроме Онуфриенко его знал Скоморохов и, как выяснилось, Кирилюк[72], который в день прилета Новикова ездил в Ленинград по каким-то своим делам. В общем, провоевавший достаточно долгое время летчик, особенно из ранних призывов, всегда мог найти каких-то знакомых в большинстве летных частей, особенно гвардейских, куда старались переводить лучших бойцов.

Николай Скоморохов, несмотря на всегда чуть надменное выражение лица, был славным и добродушным парнем и без особых проблем взял на себя натаскивание прибывшего новичка, которому удалось сдать зачет по «яку» за три дня, а по палубным операциям «Чапаева» – за неделю.

– А что, ребята, с американцами война будет? – спросил Смирнов, более или менее оглядевшись вокруг, а также частично отъевшись и отоспавшись.

Несколько человек посмотрели на него удивленно. Кто-то, посмотрев, отвернулся, остальные перевели вопросительные взгляды на командира. Тот молчал.

– А с чего это ты взял? – осторожно поинтересовался Кожедуб.

– Ну, у нас говорили, что всех по три раза раненных рядовых и сержантов в пехоте, артиллерии и танках отзывают с фронта.

– Ну и при чем тут Америка?

– Говорят, – Смирнов пожал плечами: дескать, я-то тут при чем, – говорят, что три ранения – это вроде как гарантия, что человек не подведет ни при каком раскладе. Их доучивают, дают младших лейтенантов и оставляют пока в тылу, с переформируемыми частями. Вроде болтали – для войны с американцами.

Кто-то присвистнул. «Я же тебе говорил», – отчетливо сказали в стороне.

– А я думал, мы тут только американские силуэты учим… – протянул Раков. – А оно вон куда пошло…

Все заговорили разом. «Чапаев» совершал сейчас рутинный переход по замкнутому маршруту. Как в последнее время стало обязательным, с полной командой, в полной готовности и со всеми возможными учениями и тревогами. В его летном кубрике были только пилоты и стрелки бомбардировочной эскадрильи. Стесняться здесь никого не надо было.

– Да подумайте, что может, скажем, полнокровная дивизия, если все младшие офицеры в ней будут из выслужившихся сержантов! – горячился один пилот. – Ее же на пулеметы просто так не бросишь! Значит, и не надо на американцев перекладывать, просто воевать научились!

– Ерунду говоришь. Как гнали на убой пехоту, так и будут гнать. Генералу до окопов далеко, ему плевать, кто у него взводные. Тут стратегия!

– И еще…

Почти все замолчали и повернулись к Смирнову.

– Помимо таблиц опознавания всяких там «лайтнингов» и «тандерболтов», перечней союзных знаков и маркировок вкупе с прочим барахлом, появившимся за последние недели… – Летчик сделал паузу. – Там была одна такая текстовая табличка, которая меня удивила. Про что бы вы думали?

– Ну?

– Про то, какие клички для наших самолетов используют союзники.

– «Крыса»?[73]

– Нет, это немецкая, а я про американские. Здесь другое, у них очень стройная система создана. Для истребителей – одни имена, для бомберов – другие.

– А «як»? «Як» как зовут?

– «Фрэнк». Это для девятого, он там один был, я запомнил.

– Имя-то какое-то странное…

– Так американское же.

– А еще какие?

– Ла-7 – это «Плавник», «Петляков» – «Самец», новый «Туполев» – «Летучая мышь».

– А ты новый «Туполев» видел уже?..

– Да подожди ты, интересно же! Еще какие там были?

– Э-э-э… Новый «Туполев» – «Мышь», это точно, а больше я не помню ничего… Разве что Ли-2 – просто «Такси».

– Вот это похоже!

– И «кобра» – это «Фред».

– И Покрышкин – это «Бешеный кабан»…

– Да пошел ты!

Покрышкин, ухмыляясь, пополировал рукавом пуговицу с якорем. Прозвище было далеко не плохим, хотя вряд ли приживется. Большой нужды различать его с Покрышевым не было.

– А вообще все это, ребята, очень серьезно. – Голос командира был весьма задумчив, что вообще стало для него характерно в последнее время. – Таблицу-то эту и к нам пришлют, я прослежу, но все это наводит на всякие разные мысли… И, наверное, не меня одного, а?