За полминуты до этого раздраженный от недосыпания и головной боли командир выругался в адрес мудаков, не могущих настроить свои паршивые ящики с битым стеклом на волну Главного морского штаба для получения очередных чрезвычайно ценных указаний. Не обратившего на это никакого внимания штурмана, не испытывающего в данный момент ничего, кроме усталости и одновременно удовольствия от выполняемой работы, вдруг как ударило – взгляд у склонившегося над таблицами частот старлея был направлен точно в спину Москаленко, и был он очень нехорошим. Связист улыбался, но эта улыбка не обещала ничего доброго, а в насмешливом выражении его лица вахтенный штурман с потрясением увидел превосходство, легкую брезгливость и знание того, что будет.

Как будто почувствовав чужой взгляд, офицер связи снова склонился над своими бумагами, мгновенно погасив на лице всю мимику. Алексей, сердце которого колотилось как сумасшедшее, почесал себе бедро и не очень ловко облокотился о стол, с которого на пол свалился длинный графитовый карандаш фабрики «Сакко и Ванцетти». От удара о линолеум палубы тонко заточенный грифель сломался у основания, и карандаш, подпрыгнув, покатился от стола.

Чертыхнувшись, Алексей со спокойным выражением лица полностью развернулся к связисту:

– Вадим, дай наждачку.

Так же спокойно старший лейтенант со скромной колодкой из двух ленточек сложил квадратик наждака вдвое и кинул из своего угла на стол штурману. Очистив карандаш и заточив его лопаточкой, тот так же кинул бумагу обратно. «Кронштадт» качало, и штурман промахнулся, не докинув тяжелый бумажный кубик на полметра. Ничего не сказав, связист нагнулся со своего места, подобрал наждак и снова наклонился над своими формами.

– Спасибо! – запоздало произнес штурман.

Но тот ничего не ответил, только головой мотнул: слышу, мол.

«Ай да связист! Ай да мышка наша серенькая!..» – подумал Алексей, сдерживая дыхание, чтобы продолжать казаться безмятежным и увлеченным любимой работой – расчетом скоростей линейного крейсера для вывода его в точку поворота у южного побережья Шпицбергена. Впервые незаметный светлоглазый старший лейтенант вызвал у него интерес, и, продолжая делать вид, что работает, то есть перекладывая линейку и транспортир с места на место и водя по кальке карандашом с сосредоточенным видом, Алексей попытался вспомнить, что вообще ему известно о связисте.

Выходило немного. Самое нормальное звание для его возраста; то есть точно возраст он, конечно, не знал, но на вид старлею было двадцать три – двадцать четыре года. На колодке – «Красная Звезда» и «За боевые заслуги», опять же «малый джентльменский набор». Говорил, что из Ленинграда, и, наверное, не врал. Вид образованный, и не дурак. В связи разбирается крепко, но впрямую за рацией не сидит, на то радисты есть, а работает больше с бумагами, выдает радистам частоты и сроки сеансов, смены частот внутриэскадренной связи; когда нет шифровальщика, шифрует и расшифровывает, что надо, и быстро.

Все время молчит. Нет, общается, когда дело, четко соблюдает субординацию. «Корректен» – вот самое подходящее слово, хотя и устаревшее. Но никогда не травит баек, не заливает, не пытается подшутить над кем-то. В шашки играет неплохо, но играть с ним неинтересно: сидит как дурак, не радуется ничему, не переживает.

Никто с ним вместе не служил, никто его нигде не встречал из их компании. В общем, «не наш»… Если поспрашивать пошире, может, кто-то чего-то знает… Но вот этого делать никак не следует. Про тебя он не думает, вот так пусть и остается. Но что ему от командира надо? Сидит, слушает… Шпион? Или все же нет?

Штурман был далеко не ребенком и вполне понимал, что это могло означать, если его предположение окажется верным.

Своего командира он, как и все остальные молодые офицеры «Кронштадта», любил, его резкость в разговоре никогда не переходила в грубость, а идеально проведенный бой в полной мере выявил все его сильные стороны. Никакого прозвища, даже логично образованного от фамилии, у Москаленко не было: едва возникнув после его назначения командиром строящегося корабля, оно быстро исчезло само собой, настолько явно оно ему не подходило.

Никто не думал, что им удастся дойти до Мурманска без единой царапины, но то, как американский авианосец поймал их прямо посреди океана, произвело на всех очень тягостное впечатление. От одного они отбились, но авианосцев у американцев и англичан очень уж много – могут быть и другие. И если среди связистов есть офицер-враг, то наверняка будут. Просто наверняка.

«Скотина, – смутно подумал Алексей, еще ниже склоняясь над исчерченной мягким карандашом картой. – Шпион фашистский. Давно тут, наверное… То-то они…»

Вспомнив о том, как «эвенджеры» атаковали их флагман со всех сторон, как ложились бомбы в кильватерную струю «Чапаева», которому хватило бы и одной, Алексей почувствовал, как его буквально мутит. После некоторых размышлений о том, что лучше бы, наверное, и не высовываться, он решил рассказать о своих догадках кому-нибудь, кто сможет принять решение, как поступить дальше.

Что самому Москаленко не следует говорить ни слова, было ясно: тот просто послал бы его подальше с такой заботой. Замполит, инструктор по партийной работе политотдела и политпропагандист, все о-очень задушевные товарищи, отпадали первыми – они больше говорили о необходимости любить партию, чем любить море, и со шпионами наверняка ни разу в жизни не сталкивались. А особый отдел с корабля сняли перед выходом… Ох, ошиблись…

Оставались три кавторанга, из которых он остановился на командире электромеханической боевой части Чурило как человеке опытном и безусловно преданном своему командиру и своему кораблю.

До конца вахты оставалось еще больше часа, за это время ничего не произошло, но, как всегда перед сменой, все начали нервничать.

Ровно в двадцать два вахта была передана. Штурмана сменил другой старший лейтенант, пошутивший по поводу исчерченной вкривь и вкось кальки. Офицер связи, зевнув, ушел в свой закуток за метеокомнатой – в первую ночную обязанностей у него не было, – и в ходовой рубке снова стало тихо. Командир крейсера остался на вахте: ему не нравились прокрутки ситуаций, переданные штабом Левченко, и он боялся, что английская эскадра сумеет догнать их и перехватить в первой половине ночи.

Сменившийся штурман вместо своей уплотненной каюты пошел в коридор кают левого борта: здесь обитали старшие офицеры и здесь, как он знал, находились каюты командиров боевых частей. Коридор не охранялся, в нем было удивительно тихо; только постоянный рокот работающих турбин, к которому все привыкли уже настолько, что перестали воспринимать как звук, глухо и мягко вибрировал, отражаясь от стен. В желтоватом свете несильных ламп Алексей пошел вдоль ряда дверей, надеясь, что ни одна из них не откроется именно в эту секунду, и почти сразу же нашел нужную: она, как и положено, располагалась близко к трапу, ведущему в рубку.

Глубоко вздохнув, он осторожно постучал.

– Да! – сразу же отозвались внутри.

Нешироко приоткрыв дверь, Алексей боком протиснулся внутрь тесной каюты. Застыл на пороге, сказав обычное «разрешите», и, получив соответствующий кивок, прикрыл за собой дверь.

Командир БЧ-5 был занят тем, что привинчивал и пришпиливал свои ордена к до предела отглаженному черному кителю, и выражение лица у него было при этом самое мрачное. У Алексея похолодело внутри, когда он подумал о том, что, кроме своих фактически вообще ничем не подтверждаемых подозрений, ему высказать нечего. То, что авиагруппа американца атаковала их внезапно и полным составом, все отлично знали и без него. Само по себе это совершенно не значило, что кого-то надо срочно арестовывать.

«Себе же хуже делаю, – подумалось ему, но взгляд связиста, направленный в спину командиру, его брезгливую усмешку он забыть не мог. – Если что, – мелькнула и смазалась мысль, – скажу: думал, что он сексот, а не американский шпион».

Кавторанг мрачно смотрел на покрывающегося пятнами штурмана и продолжал молчать, взвешивая на руке орден Отечественной войны.