Я рассказываю ему о своей миссии по завершению работы Эриксона. О том, как последовала за Эриксоном в его многоквартирный дом. О крике, который я услышала в переулке, и то, как он подействовал на меня, заставил пойти в тот темный проход.

— Он душил ее, — говорю я, вспоминая насилие, свидетелем которого я стала, и как я боялась, что Эриксон правда убьет девушку. — Когда ее глаза встретились с моими… не знаю. Я не помню всех подробностей. В какой-то момент он бросился на меня, а потом повернулся спиной, — я делаю судорожный вдох. — Я полезла в свою сумку, а потом ударила его ножом. У меня все руки были в крови.

Я отворачиваю лицо, как будто могу избежать шквала образов, обрушивающихся на меня. Алекс касается моего подбородка, мягко заставляя посмотреть на него.

— Значит, это была самооборона.

Я выдергиваю голову из его хватки.

— Нет. Я это точно знаю. Что-то сломалось у меня в голове. Эта ярость… я никогда раньше не испытывала ничего подобного. Я вышла из-под контроля.

— И это напугало тебя больше всего, — говорит он, и я ненавижу то, как его глаза наполняются пониманием.

Я сдерживаю яростные слезы, издевательский смех вырывается наружу.

— Да. Бесит, что я не контролирую свои мысли, эмоции, действия. На что, черт возьми, я еще способна?

Его руки сжимают ткань моих джинсов на бедрах, притягивая ближе к себе. Тепло разливается там, где его тело касается моего, и я борюсь с желанием обхватить его ногами.

Я видела все оттенки Алекса раньше. Доверчивый ботаник. Умный ученый. Безумный ученый. Млеющий любовник, борющийся с плотской потребностью. Раскаивающийся грешник, которым он стал, столкнувшись со своими демонами.

Но я никогда не видела, чтобы тьма застилала его глаза так, как сейчас, напоминая о его комнате с часами, о пустой черноте.

— Алекс, что такое? — требую я. — Что ты мне недоговариваешь?

— Я не давал тебе повода доверять мне, — говорит он. Под моим нетерпеливым взглядом он выдыхает. — Процедура тебя не изменила. Это невозможно… Черты характера не меняются, они просто усиливаются.

По моей коже пробегают мурашки.

— Ты говоришь, что я убийца. Вот… кто я такая.

Он берет мое лицо в ладони, на его чертах отражается смесь отчаяния и решимости.

— Мы оба знаем, что Эриксон заслуживал этого наказания. И даже худшего.

Затаив дыхание, я стараюсь не двигаться.

— Я не его судья, — говорю я, в моем голосе нет убежденности.

Он проводит большим пальцем по моей нижней губе, в глазах горит неприкрытый голод.

— Но ты стала его палачом, — говорит он. — Однажды ты сказала, что месть — это твой идеал. Так и осталось, просто… усилилось.

Страх — это приливная волна, обрушивающаяся на меня, утаскивающая так глубоко под воду, что я не могу отдышаться.

— Ты неправ. Ты бредишь, это не так, — но даже когда я отрицаю его слова, мое сердцебиение учащается, пульс подскакивает в венах. Оцепенелый холод сменяется приливом жидкого огня, воспламеняющего мою кровь. Раскаленный добела всплеск адреналина разливается по мне, почти опьяняя.

Я испытала именно это чувство, когда выслеживала Аддисин. Это был тот же самый порыв, который я всегда испытывала в работе, на начальном этапе охоты.

Пока я пытаюсь освободиться от Алекса, он поднимает мои руки над головой и прижимает оба запястья к зеркалу. Мои легкие борются за кислород, грудь поднимается, сталкиваясь с его грудной клеткой.

Клетки мозга, которые фиксируют воспоминания, срабатывают в режиме быстрой реакции. Я вспоминаю вкус нашего первого поцелуя. Наше первое прикосновение. Каково это было, когда он вошел в меня на обрыве водопада. Это ошеломляет, сбивая мою позицию «дерись или беги».

Моя кожа потрескивает там, где он прикасается. Я всей душой хочу вырвать ему глаза и ударить по его самодовольной роже. Но что-то первобытное извивается у меня в животе и ниже, искушая выгнуться ему навстречу, как-нибудь потереться, чтобы компенсировать нуждающийся голод.

Это не просто физическое влечение; это стремление к близости. Как в те одинокие, бессонные ночи, когда я цеплялась за его футболку с какой-то непонятной потребностью в утешении.

— Если я не прав, значит, мы оба ошиблись. Но я отказываюсь в это верить, — шепчет он мне в губы, в его глазах тлеют угольки. — Черт возьми, я думаю лишь о тебе. Ты — все, чего я хочу.

Его губы накрывают мои, лишая дыхания и последней возможности бороться.

Поцелуй не нежный и осторожный; он пылающий, отчаянно пытающийся удовлетворить зловещую потребность, которая хочет поглотить нас.

Я хотела верить, что те ощущения у водопада были неким сбоем. Какие-то перекрещенные провода в моем мозгу вместе с инстинктами выживания вызвали экстремальную реакцию. Что я не смогла бы быть с Алексом после такого…

Но, как и за мгновение до этого, поцелуй Алекса уничтожает все сомнения. В моей груди горит огонь. Ноющий голод слишком силен, и боль граничит с удовольствием.

Мое тело растворяется под напором, напряженные мышцы сдаются, меня уносит течением. Его хватка на моих запястьях ослабевает, и я обвиваю руками его шею, пока наши губы двигаются в такт. Мое сердце бешено колотится, когда его язык умело проникает в ложбинку моего рта, переплетаясь с моим.

Я испытываю боль, нужду и ярость. Каждая эмоция красного спектра прожигает меня насквозь, когда я запускаю пальцы в его волосы, и из глубины моего горла вырывается отчаянный звук.

Алекс стонет, рукой обхватывая мое горло, удерживая меня на месте, прижимая к зеркалу. Страх только усиливает возбуждение, и я знаю, что это неправильно, но не могу остановить поток эмоций. С болью он отрывается от поцелуя. Его большой палец ложится на мой пульс, а пристальный взгляд рассматривает мои черты.

Он убирает одну руку с талии, чтобы нежно коснуться моего виска. Проводит пальцем по шраму, который он оставил там от электродов, когда шокировал меня большим напряжением, чем должен выдержать человек.

— Наши шрамы определяют нас, — говорит он, — внутри и снаружи.

Он прижимается поцелуем к шраму. Нежная боль поселяется у меня в горле, а носовые пазухи воспаляются, угрожая выпустить поток багровых слез.

— Нет таких, как ты, Блейкли. Ты настоящая редкость. Ты никогда не сможешь жить обычной жизнью просто потому, что ты необыкновенная. Такого рода значимость изолирует, но нам не обязательно быть одинокими.

Эти слова разрывают его ментальную хватку. Я поднимаю подбородок, сглатывая от давления его руки на шее.

— Я не одна, — говорю я.

Алекс приближается, но останавливается в нескольких дюймах от лица. Застенчивая улыбка растягивается на его губах, отчего эта приводящая в бешенство ямочка на щеке становится глубже.

— Тогда почему ты спишь в моей футболке?

Мой пульс учащается.

— Чтобы не забывать о ярости.

— Или о страсти, — он слегка качает головой. — Ты правда хочешь избавиться от этого огня, который дает ощущения, что ты жива?

Я стискиваю зубы.

— Я бы вырвала это голыми руками, если бы могла.

Он проводит пальцем по моей щеке, крепче обхватывая шею.

— Ты можешь бороться с этим, можешь физически бороться со мной, но теперь ты знаешь, каково чувствовать глубокую связь. Даже если бы это было возможно, ты не сможешь вернуться в то оцепенелое состояние. Ты всегда будешь жаждать меня внутри себя.

— Боже, я чертовски ненавижу тебя.

— Тогда покажи, блять, как сильно ненавидишь.

Вызов витает в воздухе. Ожидая, когда один из нас пошевелится, подчинится и опрокинет первую костяшку домино. Разрушит стены и барьеры.

С того дня, как я убежала от пожара, я пыталась спастись от бушующих эмоций. Старалась их остановить. Похоронить. Сделать все, что угодно, лишь бы не их не испытывать.

Секс — это наркотик, и, как все наркотики, он может заглушить боль. А я так хочу лишь капельку облегчения.

Я хватаю Алекса за рубашку и тащу его вперед. Мы сталкиваемся в обжигающем аду похоти, отвращения и чистой, неподдельной потребности.