Без разговора я отсюда не выйду.

– Вы мне обещали уделить время, Вячеслав Евгеньевич. Это недолго. Я… – Я ночью вам писала. Вы знаете, что мне страшно. Пожалуйста…

Глазами договариваю то, что не могу вслух. Судья так и стоит за своим столом, занеся руку над портфелем.

Смотрит на меня, дышит спокойно, моргает, как все люди. Молчит… Почему-то. Это сигнал, что я могу говорить?

– Я хочу быть с вами честной, Вячеслав Ев…

Я только начинаю, и тут он приходит в движение. Забрасывает в портфель ручку, закрывает его и щелкает застежкой.

Выпрямляется, берет в руки и обходит.

– Это отлично, Юля. Я очень ценю честность. Но сегодня поговорить у нас не получится.

Сердце… В обрыв.

Тарнавский надвигается, я переживаю мощнейшее землетрясение. Почвы под ногами просто нет. Все сыпется. Вокруг. Внутри.

– Вы же обещали мне, Вячеслав Евгеньевич, – шепчу себе под нос, вызывая у жестокого мужчины улыбку.

Он подходит почти вплотную. Продолжая улыбаться, склоняет ухо к плечу. Смотрит на меня.

Я тем временем покрываюсь пятнами. Это такой ужас… Такой…

– Завтра поговорим, в чем проблема, малыш? – Его обращение вызывает отторжение. Я дергаюсь назад, когда в воздухе поднимается рука.

Мужские пальцы соскальзывают вниз, не коснувшись моей кожи. Губы кривятся в усмешке.

Я смотрю на него, не в силах контролировать свое разочарование.

– Завтра вы тоже будете заняты…

Последние надежды рушатся с треском. Перед глазами мелькают строчки переписки с ним ночью.

Потом – его идеально отыгранное сожаление вот сейчас.

Я убеждаюсь в том, что газлайтит он прекрасно. А еще в его бессердечности. Ненавижу его… До предела.

– Возможно, буду, Юля. Тогда послезавтра. Ты же помощница, малыш. Твоя работа – ловить мой ритм. Подстраиваться. Все в твоих руках.

Не коснувшись щеки, Тарнавский не успокаивается. Снова тянется. Я уже не дергаюсь. Мужчина поддевает кончик моего носа. Мне в детстве папа так делал. Тогда я смеялась. Сейчас…

– Мне нужно пять минут, Вячеслав Евгеньевич. Пожалуйста…

Молю, даже вопреки пониманию, насколько это унизительно: получить обещание, весь день ждать, чтобы вечером…

Тарнавский слегка сводит брови. Мне кажется, я ловлю момент колебания. Пытаюсь ухватиться за него и убедить, выпаливаю:

– Это не только для меня важно. Для вас тоже.

Но вместо заинтересованности и серьезности получаю усмешку.

Тарнавский подается вперед, наклоняется к моему уху.

– Малыш, я на работе с половины девятого. У меня было дохуя встреч, писанины, разговоров. Я уже ими наелся. Сейчас я хочу пожрать и завалиться спать. Понимаешь?

– Вячеслав Евгеньевич…

– Не понимаешь… Тогда иначе скажу. В какой момент времени ты решила, Юля, что меня в десять вечера ебут твои дела?

Вопрос бьет четко в солнечное сплетение. Кажущаяся физической боль мешает вдохнуть. Ответить – тем более.

«Но попробуй поделиться. Всякое бывает. Вдруг некоторые люди оправдывают надежды?»

Некоторые люди оправдывают.

Некоторые… Но не вы?

Первый вдох дается очень сложно. Я как будто воды наглоталась. Жадно втягиваю воздух и отступаю.

Тарнавский выравнивается. Смотрит на меня, лучезарно улыбаясь. Я понимаю, что он еще хуже, чем я думала.

– Извини за грубость. Не обижайся, но…

Мужчина разводит руки. Я увожу взгляд в сторону.

Вы… Вы кто вообще? Вы же чудовище…

– Я хотела утром…

– Утром я не мог.

– Вечером тоже…

– Ну что ж, Юля, — смотрю на него. Он улыбается, а я умираю. – Так бывает. Надо было раньше настоять. Да и вообще хорошая привычка: все делать вовремя. Конверт, кстати, в понедельник мне привезешь. Хорошо?

Глава 34

Юля

У меня нет ни конверта, ни надежды больше.

Я удаляю диалог со Спорттоварами и блокирую пользователя. Это эмоциональное и не способное ничем облегчить мою участь действие. Но именно так хочется поступить со своими ложными чаяньями. Растоптать. Каждое.

Я влюбилась в худшего из мужчин.

Он станет моей погибелью. Раньше или позже. Но станет.

На следующий день я уже не пытаюсь заговорить. Прекрасно поняла посыл: мои страхи – это мои проблемы. Надеяться на него глупо.

А через мои руки, тем временем, прошло уже столько компромата с обеих из сторон, что отмыть их с мылом, боюсь, не получится.

Смолин теперь выходит на связь куда чаще. Я продолжаю молоть ему чушь. Не потому, что настолько непрогибаемая, сильная, смелая, а по инерции. В горле непроходящим комом стоит каждая моя ложь и невысказанная правда.

Я больше не храню Тарнавскому верность, к черту его, я всего лишь не знаю, куда двигаться дальше.

Чувствую себя слепым котенком посреди шумной трассы. То, что я до сих пор не под колесами, – не что иное, как чудо.

Сижу на своем рабочем месте, когда мне звонит… Мама.

Сердце сжимается. Слезы моментально собираются в глазах.

Я ее давно уже не набирала. Не могла просто. Боялась в трубку разрыдаться. Что она почувствует. Что она заставит поделиться слишком тяжелой для нас правдой.

Однажды она уже отдала все, что заработала, спасая вляпавшегося ребенка. Второй раз… Это слишком жестоко. Да и это не поможет. Сложно взять себя в руки до чертиков, но я стараюсь. Прокашливаюсь. Веду по нижним ресницам. Встаю и прикладываю мобильный к уху.

Тарнавский в своем кабинете. Между нами – тонкая стена и закрытая дверь. А еще моя уверенность, что я его категорически не интересую, но даже возможности ему давать слышать мой разговор с мамочкой не хочу.

Поэтому выхожу в коридор, оттуда – к уборным.

– Юль, ребенок, ты вчера обещала перезвонить и снова нет… Я же волнуюсь, ты чего? – Слышу в мамином голосе сразу и возмущение, и ласку, и волнение.

Они вызывают ответную бурю. Глаза снова на мокром месте. Я закрываю рот ладонью и делаю несколько вдохов. Горло расслабляется. Надеваю на лицо улыбку. В зеркале выгляжу, конечно, страшно: плачу и улыбаюсь. Но звучу, вроде бы, ничего так…

– Забыла, мам. Замоталась. Работы столько.

Машу рукой, как будто мама может это видеть и так поверит наверняка.

Она же делает паузу, явно прислушиваясь.

Мысленно молю ее: поверь мне, мамочка. Просто поверь. Это сейчас максимум, который ты можешь дать.

– Ну ты хоть пиши, Юляш. Набрала – три слова сказала. Я уже спокойна. Хоть ночью. Хоть днем…

Киваю, опуская взгляд вниз – в раковину. И упираясь в нее же рукой.

Тяжко так… Быть обузой для родных. Не хочу этого. Не хочу для них проблем.

– Хорошо, мам. Хорошо. Что там у вас?

О себе говорить не способна. Поэтому с благодарностью слушаю, что рассказывает мама. Если честно, ничего по-настоящему интересного, но мне ее голос и поток информации, не связанной с Тарнавским или Смолиным, помогают отсрочить неизбежный приступ отчаянной хандры.

– Владик в восторге от тебя приехал, – мама упоминает брата, я до боли прикусываю щеку изнутри.

Я уверена в том, что ни маме, ни папе он ничего не рассказал. И сам меня не бросил. Спрашивает периодически, как у меня дела и что я решила. Но только я-то ничего…

– Говорит, дочка у нас – золотая…

Мама смеется, а я давлю из себя кислую улыбку. Да уж… Золотая.

– С девочкой там какой-то познакомился. Ты ее видела, Юль?

– Нет. Не видела. Но слышала много. Влад говорил… Что хорошая.

– Ну и славно… Ну и хорошо… Дай бог, познакомимся… А у тебя что, Юль?

– Мам, – обычно я произношу это утомленно, закатывая глаза. А сегодня как-то… Отчаянно, что ли.

– Что? Уже и спросить нельзя, господи… Я же волнуюсь, дочка. Ты там все лето одна просидишь. Домой не едешь. Друзья – это хорошо, но…

– У меня никого нет, мам. Сейчас – никого. Но мне и не надо.

Обрубаю, после чего слышу тяжелый мамин вздох.

Ты бы знала, мамочка, что отсутствие у меня парня – меньшая из наших проблем…