— Ну-с, что можно сказать о «Левше»? — спросил Papa. Это у него такой педагогический приём — после чтения разбирать произведение. Анализировать. Для нашего развития. — Какой урок следует извлечь?
Начинать полагалось мне. По морскому обычаю первым высказывался младший, а я был младшим — по возрасту.
— Дорогие Papa и Mama, любезные мои сёстры, — следуя правилам риторики, начал я, но потом сбился. — Урок простой: людям нижних сословий следует учиться, учиться, и ещё раз учиться!
— Это как? — удивился Papa.
— Народные школы, гимназии, университеты. Наши и зарубежные.
— Нет, из чего это следует?
— Левша ведь талант, но талант тёмный, непросвещенный. Не знает основ наук. Блоху он подковал, да. Но тем самым испортил, привел в негодность, поломал. А знай он механику, глядишь, и не стал бы чужих блох переделывать, а занялся чем-нибудь важным.
— Это чем же?
— Да хоть теми же ружьями, Papa. Зачем делать блох? Если вдруг явилась нужда в блохах,
бери любую уличную собаку, на ней блох видимо-невидимо. Всех расходов колбасы на пятачок.
А ружья были нужны и будут нужны.
— У нас сейчас очень хорошие ружья, Алексей, — с гордостью сказал Papa, — ничем не хуже английских.
В ружьях Papa разбирается, знаток. У него их во множестве, и гладкоствольные есть, и нарезные, и охотничьи, и армейские. И стрелок он отменный, ворону бьет на лету. Смешно? Ничуть! Papa объяснил, что застрелив ворону, он спасает дюжину других птиц. Ворона — разоритель птичьих гнезд, пожирает яйца дроздов, зябликов, соловьев и прочих приятных и полезных пташек. Поэтому во многих странах, к примеру, в Германии, уничтожение ворон поощряется, и за каждую убитую ворону даже выдается премия. Небольшая, но достаточная, чтобы окупить расходы на порох и пули.
— Это хорошо, что у нас хорошие ружья. Винтовка Мосина, не так ли? — Papa всячески поощрял мое увлечение военным делом, давал читать справочники, наставления и другие относящиеся до этого дела книги. С картинками.
— Трехлинейная винтовка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года, — ответил Papa.
— Но почему не Мосина, ведь это его конструкция?
— Конструкция вобрала идеи многих — Нагана, Роговцева, другие. С миру по нитке. Поэтому назвали так, как назвали. Капитана Мосина не обидели, не волнуйся, дошел до чинов генеральских, получил Анну и Владимира.
— Я и не волнуюсь, — и в самом деле, с чего мне волноваться? Я знал, что справедливость восторжествует, винтовка обретет имя собственное, орден Владимира дал право на потомственное дворянство, а генерал — это генерал! Как хорошо быть генералом!
Сестрички же мои заметили другое — низкий уровень медицинской помощи. Будь она чуть лучше — жил бы Левша, да жил.
— Хочу заметить, что повесть сия о временах стародавних, — это Mama. — С той поры и школ открыли во множестве, и больницы стали доступными, хотя, конечно, сделать нам ещё предстоит немало — подвела итог она.
Тем и завершила вечер, после Mama говорить было не принято.
В моём купе тишь да благодать. Мебель мягкая во всех отношениях — никаких углов, никакого открытого металла. Это чтобы не ударился ненароком.
Я и не ударяюсь. За прошедший месяц я достиг определенных успехов. Я даже могу снова сам ходить — чуть-чуть, медленно и неуклюже, но ходить. Однако по поезду не хожу, а езжу в кресле на колесах. В инвалидной коляске, то есть. Специальной, маленькой, под мой размер. Чтобы нигде не застревать. Никакого мотора, конечно. Вместо мотора дядька Андрей. Помогает усесться, пристегивает ремнем безопасности (да, такие существуют) — и толкает потихоньку к цели.
И вот я лежу в своей кровати, с одеялами на вате (на самом деле не вата, а невесомый пух, похоже, гагачий), лежу, и готовлюсь заснуть. Основной свет выключил, остался дежурный, светло-красный, как в фотолаборатории. Это чтобы за мной могли присматривать в окошко в двери. Дежурный бесшумно ходит по вагону в мягких кавказских сапогах, и охраняет наш сон. А за мной еще и наблюдает, такая у него функция. А как наблюдать в темноте? Потому и свет. А красный — чтобы лучше спалось. Так считают доктора.
Лежу, лениво думаю.
Там, в настоящем, то есть уже в далеком будущем, я и мама перекопали весь интернет в поисках жемчужных зёрен, сиречь толковых советов: как жить человеку с гемофилией. Кое-что нашли. Диеты, например. При гемофилии не хватает факторов свертываемости крови, в моем случае — фактора номер восемь. Не то, чтобы он не вырабатывается совсем, нет, вырабатывается. Но мало. Иногда один процент от нормы — и это очень плохо. Иногда два-три, тоже плохо, но шансы пожить есть. А иногда пять, а то и десять процентов от нормы — это мой случай, то есть меня из двадцать первого века. У меня-здешнего — не знаю, теперешняя наука еще не может это определять, и долго еще не сможет. Но как бы там ни было, диета помогает держать выработку фактора на максимуме. Ничего особенного, следует есть побольше овощей и фруктов — лук, капуста, морковь, свекла, огурцы, помидоры, яблоки, груши. А мяса, особенно жирного, лучше и вовсе не есть.
И когда я потребовал, чтобы мне варили крапивные щи, и давали гречневую кашу на обрате, Mama заключила, что я решил поститься. Отец Александр провел со мной беседу, мол, болящим дозволяется скоромное и в пост. И доктора считали, что вся сила в мясе.
Но я стоял на своем, согласился только на рыбу и морских гадов — крабов, осьминогов, мидий и трепангов. Понемножку.
Хорошо, ваше императорское высочество, пусть рыба, нехотя согласились доктора. Их, докторов, осталось двое: Боткин и Деревенко. Оба лейб-медики, по старому — работают в «кремлевке». То есть не по старому, а по будущему. В общем, лечат царскую семью. Они, конечно, хорошие доктора. Очень хорошие, внимательные, умные, добрые, но гемофилия для них — как обратная сторона Луны.
Я уже было начал засыпать, как дверь открылась — между прочим, совершенно бесшумно, — и вошла Mama. Посмотрела на меня, пожелала спокойной ночи, поцеловала в лоб — и ушла.
Беспокоится. Переживает. Может быть, даже и любит. В императорских семьях сразу и не поймешь. Там, в Беловежской Пуще, когда я умирал, родители мои ни на день не прекращали приемы, полуофициальные завтраки и обеды, Papa регулярно охотился, Mama встречалась с местной и германской знатью (я уже привык говорить «германский» вместо «немецкий»), сестры затевали любительские спектаклики — в общем, жили обычной жизнью. Корона обязывает.
Но, конечно, беспокоились. А если бы я умер — горевали. Вдвойне. И по сыну, и по наследнику. Ведь по закону, учрежденному императором Павлом, первым своего имени, в случае моей смерти наследовать корону будет дядя Михаил, то есть Михаил Александрович Романов. И случись что с Papa, сестры мои будут не сестрами императора, а племянницами. А Mama — не матерью императора, а так… вдовствующей императрицей. Теряется статус, теряется влияние, из Зимнего, из Царского Села, из Ливадии — съезжать, и в царском поезде будешь не хозяйкой, а бедной родственницей. В самом деле бедной — в сравнении с прежним.
Я спрашивал Papa о разном, он обрадовался моему интересу, и распорядился, чтобы барон Фридерикс просветил меня насчет порядков престолонаследия, и прочих порядков. Барон просветил, а больше просветил его помощник, Людвиг Генрихович Берн. Тоже барон.
С бабушкой, Марией Федоровной, Mama не очень, чтобы очень. Если государем станет дядя Миша, то бабушка по-прежнему останется мамой царя, а вот Mama мамой царя не станет никогда. Нехорошо, да.
Но я постараюсь не умирать.
Жаль, что историю я знаю слабовато. Мама — моя мама двадцать первого века, — учительница иностранного языка, вернее, двух языков, английского и немецкого. С учителями в нашем городке напряженка, вот ей и приходится преподавать оба. Приходилось. Будет приходиться. Историю я, конечно, учил, но в учебнике о царской семье написано скудно. Жил-был царь, а потом взял, и отрекся от престола в пользу брата. А брат Михаил престол не принял, и призвал народ поддержать Временное правительство. И как это может мне помочь?
