«Ветер черный, морочащий, сладкий…» Ветер черный, морочащий, сладкий, шевелящий могильников грядки. И, сгорая в его лихорадке, ты ждала на песке у палатки. Наугад, оступаясь, пустыня брела, нас осыпала звезд голубая зола, в ласке ветра дождем неожиданной дрожи засмеялась от радости кожа… Без зазора вложи меня снова в узор: я – обломок, раздор… «Здесь в раскаленном колючем саду…» Здесь в раскаленном колючем саду глины сухарь в неба синем меду мы обмакнули, и облака клок плыл, точно райских садов лепесток. Я прижимался щекой к изразцу — слово любви прошепчи пришлецу… Выпьем! Покатится спирт по нутру, будто качим [3] на горячем ветру. Или мелькнет, точно яркий платок, жизнь, что уходит, как русло в песок. В пустыне Отряхаюсь от сна корост, открываю глаза и вижу: ночь надорвалась под возом звезд, выкатилась солнца грыжа. III «вынянчив желаний банду…» вынянчив желаний банду дав ей вырваться потопом я поеду к Самарканду автостопом так цикорий синеокий к солнцу тянет позвонок изразцового востока загулявший лоскуток «Вала фантом опоясала улица…» Вала фантом опоясала улица, день осыпался золотым изразцом, ослабшего солнца лучи, словно сулицы, пошатнулись в степи за холмом. Раскрываю, как суру, шершавую дыню, ветра рваная речь, точно дервиш, черна, ночь с востока встает, над безумной пустыней молчаливых созвездий взошли письмена… Я никак не пойму ржавых пустошей речи, средь погоста щедрот ночи кречет, как смерть, меня бьет. Прогулка по пустыне Этот цвет вверху до боли синь. Облако, как первенец творенья, бродит над поверхностью пустынь на ладонь лишь до прикосновенья. И под ветром черный солончак шепчет, точно сутру или суру: «Здесь простора глиняный костяк можешь взять и написать с натуры. И лови глазами этот свет, молодой и жгучий, как богиня. И стены и башен силуэт прочитай как ˮсмертьˮ [4] на фоне синем. И назад иди сквозь долгий день — лагеря вдали увидишь точки. Там палаток укрывает тень и привозят воду в желтой бочке. И, когда под вечер станут петь и огонь запляшет на равнине, позабудь про солончак и смерть пред лицом смеющейся богини». Сквозь Азию Как скота к водопою поход, шорстких гор желто-бурые шкуры. Снег на острых вершинах блеснет, как змеиные зубы Тимура… До утра поезда тормозит семафора кровавое око. Закачается ночь, будто кит, заскрежещет в степи одиноко. А рассвета рассыплется звон, и на кромке степи разогретой затанцует босяк-горизонт за латунную солнца монету… Зной ярится, ноздрею сопя, и рога его остры и длинны. И, как время, глядит на тебя в тамарисках цветущих руина. Сиабский базар Тут плодов сладких свалены купы, трудно место найти для стопы. Как косатка, взлетел острый купол над планктоном толпы, рыбу-солнце хватая зубами за набухший лоснящийся бок, чтоб заката багровое пламя синь замазало, как кровоток. И расслаблено, точно растенье, когда грянет цикады прибой, в темноты погружаясь теченье, среди звезд поплывет над тобой. Ангина Я ехал наугад без лишней амуниции — уволенный солдат Хорезмской экспедиции. И книг заплечный груз берег я, как халву, и ждал меня Нукус и самолет в Москву. Когда заката свет метался в желтом хрипе, я получил совет от самаркандских хиппи. На полке у окна я ехал сквозь равнину. Меня во время сна подстерегла ангина. Бухарский эмират пронзали жара сверла, один лишь виноград просачивался в горло. Античность наяву спеша увидеть скопом, я улететь в Хиву пытался автостопом. Крылатого коня заполнен был живот, и летчики меня не взяли в самолет. Трещала голова, и рушился мой план, и я добрел едва до станции Каган. Мешая с чаем мед, я трясся по пустыне, как будто Дон Кихот к неведомой святыне. Пил чай я, еле жив, в хивинском подземелье, И лопнул вдруг нарыв — как ангелы запели! И в золотой пыли я ехал на ура — так, будто бы несли меня вперед ветра. И чудо – это ж надо! — в Нукусе ждет меня — отлет отложен на день. И я поспел в Куня! ………………………………………. Такое было время — обняться с тамариском, в ветрах кружить, как семя — легло на глаз, как риска. вернутьсяАрабская вязь слова «смерть» напоминает две башни и стену. |
