Серпухов Словно этим ветром снесены купола и колоколен шпили. У Великой грозовой стены облака-кочевники застыли. Смутные сквозные времена. Грязь опять спасает от пришельца, грязь лежит в полях по стремена — стережет и кормит земледельца. И простор, вздыхая глубоко, все кому-то молится о чуде. На губах обсохло молоко. Осень, Русь – других уже не будет. 1980, 2008 Ленинград Армия приходит в чисто поле, тихо говорит: е. на мать! Ну, так что нам помирать здесь, что ли? И садится в балочку посрать. Город прячет статуи в подвалы, дохнет за фонетику свою. Что ж ты ничего мне не сказала, что мы можем встретиться в раю? Что ж ты ничего мне не сказала, что все это будет наяву? Вдоль мостов замерзшего канала можно выйти прямо на Неву постоять, но надо торопиться сесть в трамвай, покуда за окном вянет день и спица золотится с ангелом, а может, с петушком. «Дождливая туча под утро уйдет…» Дождливая туча под утро уйдет и выглянет ясная зорька. И самое время гулять без забот в апрельских садах Нью-Йорка. В подножье столпов, пирамид и Свобод осмотрит полиция зорко того, кто запретный сорвать хочет плод в апрельских садах Нью-Йорка. К Эмпайру тебя, будто пробку, несет. Вздыхаешь и лезешь на горку смотреть, как внизу загорает народ в апрельских садах Нью-Йорка. А издали, в дымке, морской разворот сверкнет тебе сладко и горько. Площадка качнется, и сердце замрет в апрельских садах Нью-Йорка. Дубровник Мы по Дубровнику ходили, и синим море расцвело. Чуть ниже были башен шпили, а сверху – синее стекло, что на ветру слегка дрожало уже не знамо сколько лет. И, заплатив за то немало, мы ели рыбу на скале. Смотрели свысока на гавань, от солнца спрятавшись под зонт, а море подымалось справа и шло под самый горизонт. И даль о будущем, как Ванга, несла какую-то херню. И что там делал этот ангел, все прозевавший на корню? «В город твой поеду, царь Давид…» В город твой поеду, царь Давид, в город твой поеду, Соломон, тот, что между двух морей стоит на горе, как бирюзовый сон. Полумесяц твой – родня ножу. Никаких страстей не нужно, кроме… Из окна отеля погляжу на Вирсавию в соседнем доме. «Пить поедем кофе на Босфоре…» Пить поедем кофе на Босфоре. Сядет бабочка на локоть – не дыши, пусть выходят в Мраморное море моряки, туристы, торгаши. Пусть идет среди холмов дорога для несущих грузы кораблей. Счастья попроси себе у Бога и по ветру свежему развей. И под кровлей Голубой мечети, нагулявшись в синих витражах, сядем вместе на ковер, как дети, что остались допоздна в гостях. «Ах, Тбилиси, Тбилиси – какая-то яма…» Ах, Тбилиси, Тбилиси – какая-то яма. Разве только распробовать стих Мандельштама приезжать сюда стоит, селиться на склоне, что изрезан морщинами, словно ладони, у того, кто идет с топором за дровами в своей черной одежде, здороваясь с нами. Ведь отсюда, грустя о червонном Иране, Пастернак задыхался про серные бани. Счастье в улиц откосах бродить до рассвета бычьебойных церквей охраняют ракеты. Сумрак прян виноградом и рван… Что же крутится в ухе всё: «Ах, Эривань…» [12]? Tour Eiffel Жара чуть утихла, но от солнца в воздухе столько блеска, что наперсточники у Эйфелевой башни все быстрее тасуют свои стаканчики, и то и дело кто-то из обступившей их смуглолицей толпы выигрывает крупную сумму, а остальные приветствуют счастливчика громкими аплодисментами. Даже в тени под деревьями столько солнечного света, что восточноевропейские женщины одна за другой подбирают в траве у наших ног золотые кольца и от всей души протягивают их нам. – Летите, – машу на них рукой, отгоняю, как ос от груши, — несите на хвосте своим детям это цыганское золото Парижа! Да не оставит оно на детской коже черных пятен! Да превратит его прикосновение к детской коже в настоящее золото! И каждый пускай отгадает, под каким стаканчиком лежит его счастье! Даже тот, кто пожалел денег и сил, чтобы забраться под небеса на знаменитый стальной столп посреди изнуряющего блеска золотого парижского дня. вернуться«Ах, Эривань…» – начало стихотворения О. Мандельштама. |
