— Вот сейчас преступность разгуляется, если лучшие кадры уголовного розыска взяты под стражу! А по какой статье? — отозвался Беня.

— Нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть.

— Вот это да! Били, стало быть, — предположил сиделец.

— Зачем? Я ни в чем не виноват. Если и виноват, то перед своими пацанами, которым ничем не смогу помочь, да перед их родителями. Парни, в принципе, готовы к лишению свободы. Их поражает другое — сопутствующее обвинительному приговору лишение воинского звания, поскольку присягу никто из них ни в чем не нарушал… Пойми, Беня, если бы я ударил, неужели невиновных ребят за собой потянул бы в тюрьму? И любой из нас! Мы работаем, живем вместе. Собрались бы и сказали друг другу: слушай, парень, если ты ударил, давай отвечай, причем здесь мы? Но мы знаем, что не били, не трогали, что же вы предлагаете оговорить людей?

К марту солнце редко наведывалось в камеру. Потом и вовсе ушло. Иней на оконной решетке почернел, стал совершенно скучным, потому что от приближающейся весны веяло грустью. К тому же часы и дни в следственном изоляторе текли предательски медленно. Денисов ходил из угла в угол, размышляя о том, почему третий месяц нет результатов очередной экспертизы. Никаких допросов и следственных действий. Вот за железной дверью послышались осторожные шаги, маленькое окошко бесшумно отворилось, показался огромный зоркий глаз конвоира — за капитаном всегда подсматривали и подслушивали. Потом шаги стихли. «Ничего нового…» — подумал Игорь Михайлович, наклонился к исхудавшему матрацу, вытащил пухлый белый конверт, раскрыл последнее письмо от жены Любушки, про себя прочитал несколько строк, затем решительно и гордо откинул голову назад и замер в созерцании паутины на сером потолке под сводом замка Пищалло.

— Михалыч, — тихо позвал Беня, — ты просил о встрече. Малява пришла, сегодня за тобой придут, не дрейфь, все будет норм…

— С чего это мне бояться? Не в таких окопах сидели…

И правда, глубокой морозной ночью железная дверь отворилась, в сонной тишине капитан накинул рубашку и вышел в ослепляющий с непривычки коридор, где встретился с высоким пузатым вертухаем, который тут же завязал ему глаза плотной черной повязкой со словами:

— Без обид, Денисов, ты не должен запомнить путь, чтобы завтра подумал, что все приснилось.

Крупный надзиратель взял подследственного милиционера за руку и повел вглубь коридора, и они медленно спустились в подвальное помещение, чтобы двинуться в неизвестном направлении. Шли молча. В темноте от плотно прилегающей повязки и окружавшей капитана гробовой тишины он ступал то в хлюпающую лужу, то на тонкий лед, скользкий и хрустящий; от долгого и таинственного пути веяло промозглым холодным ветром, отчего увлажнился нос и потекли слезы.

Примерно через полкилометра дороги (а по ощущениям арестованного километра два, не меньше), неуклонно понемногу ведущей вниз, ветер стих и Денисов, наконец, почуял дыхание тепла, услышав, как отворяются двери. И он, близкий от стука лязгающих зубов к лихорадке, дрожащими от холода руками с позволения конвоира снял плотную повязку и зажмурился от яркого света догоравших свечей, оплывших и текущих по раскаленным подсвечникам. В совсем не походившей на камеру комнате, по стенам которой висели тяжелые темно-бордовые бархатные занавесы, зверски пахло вкусными яствами. В центре, уютно устроившись на пухлых подушках, как настоящий падишах, на мягком диване сидел немолодой коротко стриженный человек в белом костюме с черной бабочкой.

— Ну здравствуй, капитан! — сочным бархатным баритоном молвил авторитетный гражданин. — Ты просил о встрече, вот он я! Садись, откушай с дороги. Шампанского? Коньячку для сугреву?

— Так ты и есть Корень, то есть Корнев? Спасибо, не откажусь от рюмки коньяка. — Денисов чуть не поперхнулся от удивления, заметив на столе возле бутылок со спиртным приборы и тарелки с настоящими ресторанными блюдами, от запаха которых можно было потерять сознание.

— Слышал я, ты — честный мент, коих на нашем веку осталось мало, иначе не сносить мне головы. Так что навстречу пошел, предлагая взаимную дружбу. Кушай, мил человек!

Денисов выпил, слегка закусил заливным языком, попробовал отменный стейк с жареной картошкой, наверх полакомился наваристой ушицей, боясь с непривычки несварения желудка, и, чтобы не упустить главное, спросил:

— И в чем твой интерес?

— В знании сила, так говорят умные люди? — уклонился от прямого ответа Корень и продолжил: — Ты интересовался: не наших ли рук дело устранение Лисовского.

— Да, основная версия была в том, что заказ — дело рук заезжих гастролеров. И все же, если предположить, что был местный заказ, к примеру, исполнителем мог стать Боцман?

Корень пристально посмотрел на догорающую свечку. Капитан Денисов продолжил:

— Он же Сергей Широкий, в апреле прошлого года освободился, держал со своей бригадой «черную» валюту, хорошо пополнял общак, говорят, каждый меняла платил браткам чуть ли не по пятьдесят баксов. — Не то чтобы Денисов имел информацию о причастности Широкого к устранению Лисовского — скорее, сказал наобум первое, что вспомнил из недавних отчетов, просто для того, чтобы завязать конкретный разговор по существу.

— Боцман? Помню, на воле его приняли как надо, в подарок серую восьмерку «жигулей» дали да спортивную сумку денег преподнесли братки на праздновании в честь освобождения в ресторане «Планета», потом в августе он трехкомнатную хату купил и все мечтал о коронации. Боцман на самом деле был достоин статуса вора в законе.

— Слухи тогда пошли об исполнении некоего крупного заказа, что помешало стать «смотрящим» за Минском. А вскоре его карьеру оборвала пуля.

— На озере Вяча?

— Да, в августе, когда отдыхал с женой и сыном. Видимо, его там ждали, а потом на обратном пути подаренную «восьмерку» подрезала машина, из которой вышел мужик и в упор расстрелял Боцмана. Три пули в сердце, несколько навылет, даже зацепили жену.

Стараясь не звенеть стеклянной посудой, Корней аккуратно подлил сорокаградусный напиток и поднял рюмки, подгоняя Денисова, ухватившего бутерброд с черной икрой.

— Ну, за любовь! Как думаешь: чьих рук это дело? Вы занимались расследованием?

— Покрыто мраком. Ты же понимаешь, Боцман не первый и не последний. Та же участь постигла Сашу Короля, который при жизни отвечал за минский «общак».

— За Короля ответил положенец Юра Полшков. Если помнишь, в девяностом году в Полшкова стреляли, чудом он выжил и стал калекой на всю жизнь. Именно Борода выдвинул Короля на повышение, а тот начал жить по беспределу.

— Откуда знаешь?

— Люди говорят…

— По принципу: я тебя породил, я же тебя и убью.

В комнате, как и в груди капитана, было тепло, вокруг догорали свечи, отчего грусть мартовской ночи и тайной встречи казалась невероятной и волнующей.

— Да… А потом, спустя несколько месяцев, взорвалась машина Мирона, он был подручным у Боцмана. Мирон отделался ранениями и таким испугом, что больше о нем никто ничего не слышал. Сдается мне, что все неслучайно… Ты спросил: кто заказал банкира? — Корней сам ответил себе: — Братва здесь ни при чем. Выскажу непопулярную мысль… По традиции у нас все загадочные исчезновения и смерти авторитетов списывают на разборки братвы за передел сфер влияния. Однако, мне кажется, к ликвидации многих наших товарищей приложили руку спецслужбы.

Вдруг серо-голубые глаза Корнея налились слезами и покраснели — то ли от выпитого, то ли от горечи пережитого, то ли от того и другого вместе. К чести капитана, он ничего не вымолвил, ибо понял страдание авторитетного вора, его окаменение. Подождав какое-то время, посидев неподвижно среди нелепого и жуткого молчания, которое последовало после страшной догадки, Корней поднял руку и вдруг, резко сменив тон, громко и с напускной веселостью воскликнул:

— Так давай пить по такому случаю, пить за всех, любивших нас, пить за всех, с кем мы были счастливы и потом разошлись, как в море корабли! И давай условимся: о встрече нашей никому ни слова, иначе… сам знаешь, что будет и тебе и мне.