Мириады эмоций пронеслись в глазах Дамиана, прежде чем он отбросил их. Впрочем, это не имело значения. Ущерб был нанесен. Я видела эти эмоции, и вместо того, чтобы вцепиться в момент уязвимости, как стервятник в мертвую тушу, я увидела родственную душу, которой хотела помочь.

Девушку, которую нужно спасти.

Я подняла подбородок и взвесила свои слова.

— Я не принцесса.

Он рассмеялся.

— А кем же еще ты можешь быть?

Я подумала о шахматной доске Маман и бесконечной венской игре. Я не была королем, но и не была пешкой.

— Я была бы рыцарем.

— Отлично, рыцарь.

— Отлично, Дэй.

Его глаза сузились от этого прозвища. Я не стала дожидаться, пока он меня назовет, потянулась за халатом, набросила его на плечи и прошла мимо него так собранно, как только могла, — тонкий шелковый халат прилип к моей мокрой коже.

По правде говоря, Дэй не был коротким для Дамиано.

Это была игра слов "Дама". (Игра слов: damsel — дама).

Он еще не знал этого, но именно таким я его и видела.

Это должно было быть плохо, но не было.

Возможно, мир и не воспринимал его таким, но для меня Дамиано Де Лука был дамой — запертой в этой позолоченной башне и взывающей к отцу о побеге, а я была глупым рыцарем в сияющих доспехах, который хотел его спасти.

Весь мир сделан из веры, доверия и пыльцы фей.

Джеймс Мэтью Барри; из сказки «Питер Пэн»

ДАМИАНО ДЕ ЛУКА

Три месяца спустя

Моей любимой комнатой в особняке Анджело была та, в которую никогда не ступала его нога. Библиотека была моим убежищем с тех пор, как я научился читать в три года. Мама взяла меня сюда, познакомила с миром слов, который казался мне более реальным, чем мой собственный, и наполнила его тысячами книг. Когда она умерла, эта комната стала всем, что у меня осталось от нее. Гроб с потертыми корешками, первыми изданиями и полками из дерева.

Поэтому меня должно было беспокоить, что Рената оскверняла мое святилище каждую ночь, когда в два часа ночи вставала с постели, пробиралась сюда и читала книги, к которым раньше прикасались только я и моя мать. Но меня это не беспокоило. И это было опасно.

Большую часть лета Рената днем запиралась в своей комнате, персонал приносил ей еду, и единственная отсрочка, которая была у нее в этой тюрьме, стала и моей отсрочкой. Я понимал это так, как никогда никому не скажу. Именно поэтому я оставил ее наслаждаться библиотекой. За исключением сегодняшнего дня, когда от удара ремнем Анджело мне все еще жгло спину, а мысль о компании манила меня. Засудите меня.

Сегодня она тихо вышла из своей комнаты. Не было слышно ни одного шага. Я уставился на статью в рамке о прапрадеде Людовико Де Лука, ожидая, пока она пройдет мимо картины с изображением Людо в холле. (Анджело был одержим им.)

Она распахнула двойные двери, на ее лице не было ни намека на удивление, когда она увидела меня, хотя я знал, что удивил ее. Она умела прятаться. Я бы отдал ей должное. Но нет. Она от меня это не получит.

Подперев ноги двумя подушками, принадлежавшими европейскому принцу три века назад, я улегся на один из двух бархатных диванов черного дерева в библиотеке. Между моими ладонями лежал первый экземпляр романа Федора Достоевского "Братья Карамазовы". Тот самый экземпляр, который она читала и оставила лежать на приставном столике вчера вечером. Я все еще чувствовал ее ванильный запах на кремовых страницах.

Она замерла на мгновение, и я подумал, как сильно я ее взволновал. А еще я подумал, насколько она умна. Мои знакомые сообщили мне, что у нее лучшее образование, которое можно купить за деньги, и вожделение побудило меня проверить ее.

— По твоим рукам бегут мурашки. — Я ни разу не поднял глаз от книги. А если бы и поднял, нас разделяло несколько футов. Я не мог видеть мурашки, хотя и не сомневался в их существовании.

— Не помню, чтобы я читала эту строчку в книге. — Она села на диван напротив моего, видимо, решив, что это лучше, чем еще одна минута в ее комнате.

Я перевернул страницу, не поднимая глаз, и продолжил свой тест.

— Они — физическое проявление твоего влечения ко мне. — Мой тон не оставлял поводов для споров. Как будто мои слова были фактом — так оно и было, и попытка возразить мне была бы безуспешной — так оно и было.

Ее ровный голос произвел на меня впечатление.

— Значит, мои мурашки, которых не существует, — бред, — это физическое проявление моего влечения к тебе, которого тоже не существует. — Тоже бред. — Я так понимаю, слухи о безумии, бушующем на территории Де Лука, правдивы.

— Это не слухи. Это факты. — Я встретил ее взгляд и осмелился возразить.

— Ты ненавидишь меня?

Мой взгляд вернулся к книге, в основном для того, чтобы скрыть удивление от ее смелости.

— Ненависть требует эмоций, а я не обладаю ни одной из них, когда речь идет о тебе. — Я поправил свое тело, стараясь сделать все возможное, чтобы она не видела моей боли. Анджело перестал наносить удары, когда начали образовываться рубцы. Это был его способ убедиться, что на теле не останется шрамов. Но все равно было ужасно больно.

— Волосы на твоих предплечьях поднялись.

Значит, принцесса играла в игры.

Мои губы наклонились вверх. Я позволил им успокоиться на секунду, прежде чем исказить улыбку.

— Это так?

— Это проявление твоего влечения ко мне.

— Возможно, — согласился я, сглотнув и подавив охватившее меня волнение. Я не знал, из чего состоят души, но в этот момент я подозревал, что наши души одинаковы. — Это, конечно, неестественно.

Вот и все. Правда о моем влечении, произнесенная вслух. Скажет ли она что-нибудь? Признается, что тоже испытывает ко мне вожделение? Или упустит возможность. Разумный Дамиан понимал, что это нужно прекратить. А Дамиану, который поднимался каждый раз, когда Анджело хлестал меня, было наплевать.

Она не признавала своего влечения ко мне. Но и не прекращала этого. Ее глаза проследили, как мои пальцы ласкают страницы Достоевского.

— Ты действительно думаешь, что неврозы могут проявляться физически?

В большинстве школьных программ не было книги Фрейда "Достоевский и отцеубийство", поэтому тот факт, что она узнала мои ссылки, произвел на меня впечатление. Более того, она построила между нами мост, и мы стояли в центре, размышляя, на какую сторону нам перейти.

Я перевернул страницу.

— В этом больше смысла, чем в альтернативе.

— Не для меня. — Она подтянула ноги под бедра, облокотилась на подушку и позволила себе устроиться поудобнее.

Я дал ей возможность помолчать и подумать. Достоевский страдал эпилепсией. В эссе Фрейда утверждалось, что эпилепсия Достоевского материализовалась после смерти отца как физическое проявление его вины за то, что он желал смерти отцу. Я понимал Достоевского, желающего смерти отцу, — я чувствовал то же самое, — но я никогда не испытывал бы вины за это. Намеренно или ненамеренно. Но, возможно, Рената была лучшим человеком, чем я. Это было бы неудивительно.

Я почувствовал на себе ее взгляд, когда она заговорила.

— Смерть должна быть последним средством. А не каким-то банальным желанием, которым можно разбрасываться. И мурашки по коже — твой пример эмоций, вызывающих физическую реакцию, — не так серьезны, как такое заболевание, как эпилепсия.

Я поднял глаза от романа и впервые с тех пор, как вошла Рен, рассмотрел спальные шорты, обнажавшие большую часть ее ног, и атласную рубашку на бретельках, которая ничего не скрывала. Ее соски выпирали из ткани, и мое адамово яблоко подрагивало.

Мой взгляд вернулся к ее лицу.

— Осталась бы ты, если бы я обвинил тебя в том, что у тебя развилось сердечное заболевание из-за влечения ко мне?

Она посмотрела на то место, где одеяло прижималось к моим бедрам. Может, у нее и правда мурашки по коже.

— Это не было ситуацией "или-или". Ты не ограничивался мурашками и сердечно-сосудистыми заболеваниями.