Увернувшись от брошенной в лицо тряпки, он усмехнулся, напряжение начало отступать.

— Пригляди за ней, пока она не придет в себя. А я вернусь на поле и закончу работу. Нам нужна любая информация, которую могут дать.

[1] Полоумный, дурачок со старославянского

[2] Несколько снопов, поставленных в поле для просушки стоймя, колосьями вверх, и покрытых сверху снопом же. Способ просушки зерновых на Руси.

Агидель провела без сознания больше четырех часов. Бредящая, постанывающая, она приоткрыла потухшие глаза, когда небо окрасилось в рубиново-алый. Последние лучи заходящего солнца скользнули через распахнутые ставни, разукрасили квадраты деревянного пола мягкими теплыми мазками. Елизаров любил закаты — мир вокруг становился ласковым и уютным, как пушистое тело мурлычущей кошки под пальцами. Внутри набухало приятное ощущения умиротворения. Единственное доступное ему удовольствие — даже когда весь мир на него ополчился, даже когда ноги перестали быть его опорой, и он утратил их чувствительность — закаты приносили покой в его жизнь.

Сегодня всё было иначе. Елизарову не хотелось запрокидывать голову, вглядываясь в закатное небо с алым диском на небосводе. В груди засел тяжелый булыжник, он никак не хотел скатиться с сердца. Давил легкие, мешал сделать ровный вдох и спокойный выдох. Эта тяжесть грозила распластать его ничком на земле, Вячеслав не мог найти покоя. Незнакомое раньше чувство. Вина. Такая очевидная, она цеплялась ядовитыми зубами за нервы. Кулаки сжимались сами собою и так же беспомощно разжимались, оставляя жжение на подушках подрагивающих пальцев. Он почти сошел сума, слушая мирное поскрипывание передвигающихся колес — из угла в угол, из угла в угол. Она должна очнуться.

Он не был хорошим человеком, никогда себя таковым не считал, но одна мысль о том, что он убийца… Только его вина в том, что Агидель пустилась в пляску с чудовищем. Сумасбродная, самоуверенная нахалка. Волнуясь, молясь всем богам, чтобы она распахнула свои глаза, он её возненавидел. Они ведь почти выбрались, без её помощи, без ядовитого языка и презрительного взгляда. Они наверняка смогли бы… А внутренний голос беснуется, царапает грудину и заходится бешеной кровавой пеной, давясь гомерическим хохотом.

Идиот. Не будь там девчонки, валялись бы ваши головы рядом со сжатыми колосьями. На том самом поле. Она жизни ваши спасла, неблагодарный недоумок.

Не нравится чувствовать себя обязанным? Запомни. Подавись. Чтобы в будущем не совать свой загривок в опасные петли, чтобы перепроверять и думать на несколько шагов вперед. Чтобы больше никем и никогда… Рисковать только своей подпаленной жизнью шкурой.

Эта правда была так тяжела, так сильно на него давила. Через час в одиночестве, терзаемый собственными бесами, он смочил потеплевшую простынь колодезной водой из ведра. Через два, когда румянец схлынул с заляпанных веснушками щек, а лоб Агидель под его губами стал ледяным, он убрал мокрую ткань вовсе. Растерянный взгляд заметался по комнате. Как к такому он мог быть готов? Что дальше-то делать?

Бессовестный говнюк отправился на поле, умело прикрылся работой. Будь у Славика ноги, он бежал бы от избы, как от пламени. Сжал два поля, десять, заночевал бы в лесу. Потому что там куда спокойнее, чем рядом с распластанной бесчувственной Агидель. Она должна была прийти в себя давно. Что-то не ладно. Упрямо мотнув головой, Елизаров до рези нажал пальцами на закрытые веки. Дурное, ерунда, она очнется. По-другому и быть не может. Решительно отшвыривая от себя мрачные мысли, Славик покатил к чемодану, вытягивая теплую длинную рубашку в крупную зеленую клетку. Он взял много одежды для прохладных вечеров, одна из шмоток — меньшая благодарность. Сейчас Елизаров отдал бы девчонке куда больше.

Удивительно, но одеть её было просто. Слишком легкая, не переползая на кровать, он продел тонкую податливую руку в один рукав, повернул Агидель на бок, протягивая ткань под спиной. Продел во второй рукав. И замер истуканом. Из груди выдрался нервный смешок, пальцы застыли в миллиметре от пуговиц на груди. Будто она могла распахнуть глаза и сожрать его живьем, стоит коснуться полоски обнаженной кожи.

Пальцы на пуговицах слегка подрагивали, он успел порадоваться с десяток раз, что прорези достаточно широкие, а многочисленные пуговицы крупные.

Елизаров застегивал последнюю, совестливо прикрывая обнаженные бедра краями собранной под спиной рубашки. Будь у него больше сил и возможность стоять, он бы опустил теплую ткань до острых коленок. Возможности не было. Как и ног. От горьких укусов разума его отвлек слабый стон и трепещущие рыжие ресницы. Расфокусированный взгляд Агидель зацепился за его склонившуюся фигуру и Славик тут же нервно выпрямился, вцепившись в подлокотники.

— Молодость и старость…

Брови недоуменно поползли вверх, Елизаров изумленно выпучил глаза. По шкале от одного до десяти, насколько велика вероятность, что полуденница способна сварить мозги? Похоже у бедняжки они поплыли.

— Чего?

— Идиоты. — Пытаясь приподняться на локтях, Агидель разочарованно застонала и рухнула обратно на подушку, глубоко дыша через приоткрытый рот. — Зачем тягаться с ржаной матушкой, если вы простую загадку отгадать не способны? Молодость не купить, а старость не продать, это каждый ребенок в деревне знает.

А ведь ответ вполне разумен, сейчас он кажется таким простым, что становится стыдно. Укушенное самолюбие начало щемиться под желудок, поджав хвост. Внутренности неприятно заныли. Елизаров же напротив, расправил плечи, вольготно развалился в инвалидном кресле, упираясь лопатками в спинку.

— В моей жизни есть вещи поинтереснее древних деревенских загадок. Это у вас в болоте или головоломки с ребусами, или самогонка, третьего не дано.

Её глаза презрительно сощурились, и Славику подумалось, что это единственное привычное для них состояние. Второй раз он сталкивается с девчонкой и второй раз весь образ её излучает брезгливое презрение. Губы сложены в узкую полосу, зубы сжаты так плотно, что челюстная линия становится острее. Напряженная. Тронь Агидель и она зазвенит гитарной струной, лопнет, не сдержится, хлестким ударом рассечет пальцы.

Неловко покачнувшись, она села. Вестибулярный аппарат всё ещё подводил свою хозяйку — тело размеренно покачивалось, вот-вот грозя рухнуть обратно на влажные простыни. Она цеплялась за кровать ледяными пальцами и упрямо жала свои чертовы губы, силясь спустить босые ноги на пол. Губы Елизарова совершенно по-скотски растянулись, обнажая зубы в кривом оскале.

Что с ним не так? Он должен испытывать благодарность и жалость, она ведь спасительница, она слабая хрупкая девушка. Но эти чувства отчего-то не шли. Вместо них — непонятная досада. Чистая, концентрированная. Потому что девчонка оказалась проворнее и умнее, потому что он должен говорить спасибо той, которая презирает саму его суть. Будь у Агидель возможность телепортировать его из Коч, она наверняка перенесла бы Славу куда-то за Северный полюс.

Но тот миг, когда она танцевала… Он потерялся в вихре щемящего восторга. По-детски, бездумно. Так пятилетний мальчишка замирает при звуках раскатистого грома, а затем хохочет, прижимаясь к материнской юбке под вспышками белоснежных молний. Для него нечто подобное испытывать было дико. Тогда, на поле, взгляд сам прикипал к тонкой статной фигуре, резво переставляющей ноги. Елизарова завлек этот танец так сильно, что он почти не чувствовал дикой рези, когда ветер швырял жар прямиком в широко распахнутые глаза. Мозг отключился. Громкий щелчок. Все тумблеры сносит к чертям. Остается лишь мощь стихии и терзаемая ею неприступная девушка.

И теперь он пытался убедить себя, что этот миг был умственным помешательством. Вот она, настоящая — ядовитая, остроглазая, с поганым языком и высоко вздернутым в упрямстве веснушчатым носом. В той пляске в своей голове он наивно выстраивал иной образ — утонченно-великий, всепонимающий и непокорный. Необузданно-страстный. Она просто была вздорной, ненавидящей их девчонкой.