Дверь в избу была распахнута настежь, на их крики не откликалась ни Маруся, ни её муж. Нерешительно потоптавшись у порога, Саша открыл калитку и вошел во двор, пропуская за собой Елизарова.

— Посиди здесь, я проверю дом.

В глазах Славы вспыхнул живой огонь возмущения, но он сдержанно кивнул. Что толку спорить, если Бестужев просто не захочет поднимать коляску по крутым ступеням? Если в избе никого нет, то эти хлопоты того не стоят.

Громко зевнув, из будки выскочил всё тот же мелкий пес. Отъевшийся, отгоревавший пропажу своей хозяйки, он прижился здесь. Размахивая куцым обрубком хвоста и повизгивая от радости, он припустил к непрошенным гостям, пачкая ноги Славы пыльными лапами. Елизарову было всё равно на грязь, наклоняясь, он потрепал псину за ухом, с коротким смешком поднял на руки, где она мигом подставила лысое пузо под уверенно почёсывающие пальцы. Видно, изголодалась по вниманию и человеческой ласке.

— Иди, Бестужев, я себе компанию нашел. Более храбрую и благодарную.

Заслуженно. Саша флегматично опустил углы губ, кривясь в откровенной досаде. Передернул плечами, будто это могло сбросить с них тревогу за обитателей дома. В конце концов скотина пасется за двором, в миске у собаки киснет недоеденная гречневая каша — не могли они исчезнуть. Должно быть, старость взяла своё и их разморило сном после работы.

Льняная тряпка на пороге затерлась до дыр, покрылась толстым слоем потрескавшейся грязи. Нахмурившись, Саша перешагнул её и вошел в дом.

Пыльные окна в разводах, нестиранные занавески и куча золы у печи. За столом сидел дед, утыкаясь лицом в ладони раскачивался, бормотал что-то горько, обиженно. Так причитает маленький ребенок, в игрушке которого выскакивает пружина. Весь мир рушится, а он ничего с этим не может поделать.

— Беляс, что случилось? — Подходя ближе, Бестужев тронул старика за плечо и тот поднял лицо.

Это был не тот богатырь, который встречал ребят по весне два года назад. И не тот неунывающий старик, растирающий натруженную спину прошлым летом. На Сашу уставились пустые, выцветшие и поблекшие глаза с красными, воспаленными от напряжения и бессонных ночей веками. Худощавый, теперь он был по настоящему хрупким и дряблым, не было крепких жил, широких уверенных рук. Пальцы мелко дрожали, когда он пристроил ладони на столе. Поправил пустую кружку, смахнул хлебные крошки. Будто пытался себя чем-то занять, куда-то деть.

— Неугомонного опять лихо принесло, вот же ш беда… — Блеклая улыбка растянула потрескавшиеся губы, дед тяжело поднялся. — Обокрали меня, Саша, обокрали.

— Украли что-то ценное? — Взгляд парня бегло прошелся по избе, быть может разруха — дело рук грабителя, а мужчина так сильно проникся пропажей?

— Самое что ни на есть — моё сердце. Украла костлявая мою Марусеньку, пятый месяц как часть души своей похоронил. — В уголках усталых глаз блеснули слезы, он суетливо стер их дрожащей рукой, растер красные веки.

И тогда всё встало на места — пазл сложился. И чахлый огородик, и разруха в доме. Пожилому мужчине не было дела ни до чего, он баюкал своё горе, неспособный смириться с утратой.

— Я б угостил тебя чем, да только кроме каши ничего в доме не сыщется… Представляешь, бросила меня одного век доживать, а мне ничего уже не надобно. Лечь бы рядом в могилу, да всё никак не сложится. — Беляс горько рассмеялся, пытаясь перевести всё в неловкую шутку, а сердце Бестужева защемило от жгучей жалости.

Сколько света было в этой семье, сколько радости. В громких крикливых перепалках, после которых Беляс громко целовал Марусю в дряблую щеку. Та стыдливо отмахивалась кухонным полотенцем, меняя гнев на милость. И, тихо посмеиваясь, звала провинившегося мужа к столу — потчевала пирогами с золотистой корочкой. Глядя на них, Бестужеву верилось, что любовь можно пронести через года вместе с уважением. Без всяких приворотов — самим. Трепетно и бережно. И такая любовь, ему думалось, была самой желанной наградой.

Эта любовь могла убить. Он видел это в глазах мающегося на этом свете без своей половинки деда.

— Не нужно угощений, спасибо, меня Славик на улице ждет. Примите наши соболезнования. — Прерывая его речь, дед махнул рукой, снова осмотрел избу потерянным взглядом и опустился обратно на стул. Бестужев аккуратно присел на соседний, отодвигая его от стола.

В сенях дома послышалось странное шуршание и в дверях показался ползущий на руках Слава, заставляющий деда усмехнуться в грязную нечёсаную бороду.

— Ну здравствуй, обождал бы на улице, Вячеслав, мы бы вышли с минуты на минуту.

Елизаров осклабился.

— И тебе не хворать, дед. Я часть разговора слышал, крепись. Чего мне там ждать, я к вам на огонек заскочу.

Не изменится. Елизаров будет ужом ползти вперед, даже если ему отрубят руки. Желая забыть о собственной немощности, он справлялся как мог. Со стороны это выглядело жутко и больно. Бестужев молча пошел на улицу за опрокинутой на бок коляской.

— Слушай, дед, этот постыдится тебя сейчас расспрашивать, а мне позарез на ноги встать нужно. Что знаешь ты о малахитнице?

Беляс застыл, во взгляде проскользнул страх, на время отодвинув прочь боль и тоску.

— Пустое ты задумал, Вячеслав, не дарует она тебе ни каменьев, ни золота. Ласковая хозяйка гор, да только до поры до времени. Потеряешь себя, а когда одумаешься, уже поздно будет. Возвращались очарованные мужики с гор, как в бреду её имя на устах несли, восхваляли… Да только на поиски они шли крепкими молодцами, а возвращались дряхлыми стариками. Не выпускает она никого, под свой лад ограняет, перековывает. Слишком коротка человеческая жизнь для хозяйки — натешится и гонит прочь, а несчастных с прудов вылавливают, да с петель вытягивают. Жизни без её взгляда и голоса они уже не желают.

— Я не ищу богатств. И жизни учить не прошу, — сурово сводя брови к переносице, Слава зло вцепился рукой в дверной косяк, ещё одним рывком затащив тело полностью в комнату. — Я хочу узнать, где можно её найти в ваших краях, на какой зов она придет.

— А этого я не ведаю. — Хмурый мужчина откинулся на спинку стула, зло растер глаза, поднимая испещренное морщинами лицо к потолку. — Решенного дела советом не поправишь. Ты хоть в этот раз прислушайся к старику, не ищи беды на свою голову, не кличь, Вячеслав. Царь ноги твои забрал, а Хозяйка всю жизнь, играючи потратит.

Замерший в сеннике Бестужев неловко кашлянул, шагнул в комнату, протягивая руку раздраженному Елизарову. Опустившись в коляску, тот молча развернул её, показывая, что разговор с Белясом закончен. Но у самого порога парень замер, задумчиво почесал затылок и обернулся.

— Слушай, дед, а кто ведьмину силу к рукам прибрал? Крыша в избе Чернавы разобрана, значит сила огромная была, ведьма долго умирала, преемницу ждала.

Бросив на них раздраженный взгляд из-под кустистых бровей, Беляс задумчиво пожевал губу, а затем заговорил. Медленно, равнодушно:

— В землю та сила ушла, не пришел никто на её клич. Выродились ведьмы в Козьих кочах. Не осталось ни одной.

На открытых пространствах, где солнечный свет бьет прямо в лицо, а тень деревьев не спасает от жары было противнее, хуже. В раскинувшемся поле, засеянном пшеницей, не было ни единого дуновения ветра, природа не щадила работающего чужака. Молчаливо стояли колосья, лукаво выглядывали темно-синими головками васильки на высоких ножках, белели широкими цветками с золотыми серединами ромашки. И всему этому не было ни конца, ни края. Протяжный стон вырвался из груди: макушку немилосердно напекло, методичные движения рук заставляли ходить ходуном ребра, рвано выдыхая через стиснутые зубы. Бестужев старался работать размеренно, контролировать дыхание, не сбиваться, но раскаленный воздух камнями бил по легким, заставлял их гореть. От него першило в горле и пересыхали губы. Капля пота скользнула вдоль позвоночника, нырнула к резинке шорт, и он остановился, вытирая влажный лоб. Вьющиеся светлые пряди липли к скулам, забивались в глаза, и Саша поклялся себе сбрить все под нуль, как только вернется в город.