Быстрая работа двигающихся на колесах рук позволила выдохнуть, дышать размереннее. Гнев отпускал — нехотя, но когти его разжимались. Оставалась усталость. И молчаливая спутница, сбавляющая шаг, подстраивающаяся под него.

Коляска остановилась, Елизаров повернул её так, чтобы встать напротив хрупкой фигуры. Потянулся вперед, заглядывая в опущенное лицо с покрасневшими от невыплаканных слез глазами:

— Бесполезно отрицать очевидное. Если ты боишься, что мы станем принуждать тебя к чему-то — не станем. Хрен с ним, я потрачу больше времени, чтобы помочь Сане. Значит сложится с другой ведьмой. Если тебе так отвратительно наше присутствие — я больше не побеспокою. — Нервно почесав заросший щетиной подбородок, Славик разочарованно откинулся на спинку кресла, развернул коляску. — Но не становись половым ковриком для каждого деревенского дурака. Молчание в ответ на нападки — не проявление ума или великодушия. Молчание — разрешение разрушить тебя. И когда кто-то пытается обидеть, лучше говори. Говори настолько страшные вещи, чтобы снова они не отважились задеть тебя даже в собственных мыслях.

Он покатил прочь. Зная, что Агидель не пойдет следом. Останется одинокой фигурой посреди дороги, прикрытой плакучими ивами. Слева — тихо пускает рябь по воде лебединая пара, в ветвях деревьях счастливо щебечут стайки серых славок, легкий ветер играет с рыжими прядями, окружая ведьму горящим солнечным ореолом. Между лопаток ныло, но Елизаров не обернулся.

Если она так сильно боится и не желает им помогать, что ж, он скорее затянет удавку на собственной глотке, чем снова к ней обратится. Да, стоит пересмотреть изначальный план, да, стоит обмануть друга и сказать, что ведьмы в Кочах правда нет. Но одна мысль о том, что он может усложнить и без того нелегкую жизнь деревенской ведьмы, делала Елизарова запятнанным, грязным.

Славик успел объехать озеро по широкому кругу, когда камень на сердце полегчал. Кровь на костяшках запеклась грязным крошевом, припухшая лопнувшая кожа пощипывала при каждом движении и, кажется, он как последний олух во время удара выбил большой палец.

Объезжая очередной коварный корень ивы, приподнимающийся над землей, он почти развернулся спиной к воде. Послышался громкий всплеск и что-то сзади булькнуло. Обернувшись, Елизаров замер, пальцы так и не докрутили колеса, оставляя тело в вытянутом вперед, неестественно идиотском положении. Инстинкты, память предков, полное замирание при виде незнакомой опасности.

На этой стороне озера берег резко обрывался, а под водой скрывались коварные сомоловые ямы[2], сюда не бегали купаться маленькие ребятишки, здесь не рыбачили подвыпившие рыбаки. Ветви деревьев игриво касались воды, в глубине которой лениво проплывали крупные темные силуэты. И из этой глубины за ним наблюдало нечто.

Светло-голубая кожа, пустые белесые глаза и острые зубы за бесцветными тонкими губами. Тело существа было мужское, лишенное бугристых мышц, но при этом опасно-подтянутое. Славик знал, как выглядят парни, делающие упор на кардио-тренировки — стоило «дохликам» снять свитер и вместо снисходительных похихикиваний девчонки обмахивали вспыхнувшие щеки влажными от пота ладошками. Это тренированное тело, способное скрутить в бараний рог. Губы Елизарова растянулись в мрачной улыбке, голова дернулась вниз в коротком приветствии, он удобнее сел в кресле.

— И тебе привет, водяной. Че, волнуешься, что на стадо твоё покушаюсь? Не нужны мне сомы, паси себе на здоровье.

Губы Навьего существа медленно изогнулись в ответной улыбке. Язвительной, нахальной.

— Кровью пахнешь, человек, своей кровью. Паскудная она у тебя, горит, шальная…

— Что бы ты знала, нечисть водная. — Челюсть с хрустом щелкнула, когда Елизаров раздраженно сжал зубы. Чего ещё ждать от водяного? Ему не стоило начинать разговор, следовало сразу ехать прочь. Руки вернулись к колесам, он успел проехать с метр, когда за спиной послышался смешок, голос Навьего существа мягким шипением обволок кожу, приподнял на ней волоски дыбом.

— Приведет тебя нужда ко мне, человек, заставит подобраться поближе. И тогда ты пожалеешь о брошенном слове, уж я-то твою злость остужу, притоплю…

Он только хмыкнул, вжал в плечи голову, когда с очередным всплеском в затылок ударился набольшая круглая галька. Место удара заныло, зато на душе потеплело, Елизаров ощерился, поднимая взгляд на волнующиеся ветви ив. Нужно было возвращаться обратно к избе, натруженные руки ныли, а впереди предстоит долгая дорога.

Сейчас он выслушает нытье и нравоучения Бестужева, позволит ему залить распухшие костяшки перекисью, а затем путь и воспоминания о малахитнице сожрут все другие мысли.

Так оно и будет, воспоминания об Агидель очень быстро вышвырнет из головы. Славик размеренно ехал вперед, в спину летела галька пытающегося разозлить его водяного, а перед глазами стоял опущенный взгляд и прозрачная слезинка, сорвавшаяся с длинных медовых ресниц.

[1] Старославянское ругательство. Распутная женщина.

[2] Природные водные углубления, в которых обитают сомы

Впервые математические вычисления смекалистого Бестужева дали сбой — путь занял шесть часов вместо положенных девяти. И горящие ладони Елизарова этому были невероятно рады.

Дорога не стелилась полосой по ровным полям, она загибалась, спускалась с мягких холмов, размеренно поднималась под горку. На проверку спусков оказалось куда больше. Окутанных мягким запахом увядающих цветков клевера, разукрашенных в белый и пестрящий розовый. Всё вокруг цвело. Ненавязчивый аромат цветов, мирный гул пролетающих мимо пчел и мохнатых шмелей, легкий ветер, щекочущий разгоряченную загоревшую кожу. Голова оставалась легкой, пустой. Глядя на простирающийся вокруг мир, Елизаров верил, что всё у них непременно получится.

Инвалидное кресло ехало сложнее привычного: колеса норовили попасть в короткие выемки, наехать на камень покрупнее. Чувствовался лишний вес — сзади покачивались намертво прикрученные изолентой к ручкам кресла рюкзаки с одеждой и сумка с походной палаткой. Саша бодро шагал рядом, поправляя врезающиеся в плечи лямки портфеля. Стеклянные банки громко позвякивали о консервы с тушенкой, но везти и эту ношу он ему, якобы, не доверил. На деле же удручающе сочувственный взгляд то и дело возвращался к его потеющим ладоням, на который Славик дул и вытирал о шорты, периодически останавливаясь. Молчание их не тяготило, каждый думал о своём.

Когда глаза Елизарова поднимались к небу, почти всегда он находил их неожиданного спутника — большую часть пути сокол был над ними, распростирая широкие крылья в свободном полете. Кружил, исчезал, но всегда возвращался. Так хотелось почувствовать его свободу… Ту, что заставит забыть все проблемы, чтоб любая беда казалась чем-то легко проходимым и мимолетным. Чтоб на сердце стало легко, в голове восхитительно пусто, а дурные мысли прекратили его давить. И Слава разрешал себе срываться в ребячество: резкими рывками сильных рук отправлять коляску вперед, заставлять набирать скорость, съезжая с широкого холма. Подпрыгивая на мелких кочках, пуская зеленую рябь перед глазами от пролетающих мимо цветков и душистых трав, вырывая тонкие кисти мятлика, с любопытством склонившие головы к мельтешащим спицам колес. В такие моменты Бестужев сзади ускорялся, с тревогой его окликал и пророчил свернутую шею, разодранное лицо. И это подхлестывало ещё больше. По-детски, совершенно незрело, как хотелось и, порою, было стыдно себе позволить.

Сердце неизменно подпрыгивало вместе с инвалидным креслом на очередной кочке, восторг вылетал птицей из груди, поднимал его в небо к соколу. Легко, как в детстве, которое казалось грустно-далеким, когда санки несутся с горки, а мороз кусает зажатые шнурками шапки розовые пухлые щеки. Когда всё так просто и главным страхом живет уверенность, что мама вот-вот позовет есть суп. А он ещё не наигрался.

В низу склона Елизаров останавливался, поджидая товарища. Шумно дышал, ощущая стук сердца в ушах, и тянул губы в восторженно широкой улыбке. Бестужев не сдерживался, отсмеивался, зараженный его безграничной радостью.