— Я не оставлю тебя, придурка, здесь одного. Умирать собрался? Прекрасно. — Ладони Саши оттолкнулись от колен, он равнодушно упал на задницу, а затем растянулся на полу, закидывая руки за голову. Пылающий злостью взгляд уперся в высокие своды. — Здорово, значит удобнее устраиваемся.

Удивление пробило брешь в душевной боли, глаза Елизарова непонимающе поползли на лоб.

— Что это ты делаешь? Так быстро не дохнут, ты сначала почки отморозишь.

— Трупу будет все равно. — Мрачно отбрил Бестужев.

— Идиот, знаешь, как писать больно будет?

Взгляды встретились. Первым нервно прыснул Елизаров, спрятал смех за коротким кашлем, взгляд Бестужева обдавал презрением, опустились вниз углы губ.

— Ты или шутки отпускай, или с жизнью прощайся. Какое тебе дело, как мне будет ссаться?

Рядом с Сашей и его ненормальной, извращенной поддержкой немного отпускало. Устало растерев щеки, Славик вздохнул, махнул на него рукой.

— Поднимайся, айда на выход. Вот еще, он своим присутствием будет мне кончину портить. Не пошутить, не помереть нормально.

Говнюк того и ждал. Резво вскочив, он как ни в чем не бывало отряхнул шорты, наклонился за лежащей рядом брошью. Славик его остановил.

— Не нужно, пусть здесь остается.

Как и думал Елизаров, обратная дорога вышла тяжелой. Будто рудники прикипели к ним, приняли за своих и пускать на волю уже не хотели. Колеса коляски норовили съехать вниз, откатить по инерции тело обратно. Славик едва успевал перехватывать их руками. Когда лопнула очередная мозоль, а на напряженных костяшках принялись отваливаться струпья, пуская кровь, Саша с громкой руганью и спорами взялся за ручки коляски. Если проклятия Елизарова имели хоть часть силы, после этого ему должно было житься несладко.

Снаружи уже сгущались сумерки, воодушевленная мошкара тучей облепила неудавшихся рудокопов, забилась в рот и глаза, заставила ускориться. Спотыкаясь, Саша дотянул коляску друга до палатки, подкинул на коленки хмурому молчаливому Славику сумку с одеждой и принялся за костер.

Политые розжигом бревна загорелись быстро. Взлетели вверх алые языки, жадно набросились на добычу, хрустя мелкими ветками. Переоделся в теплое и он. Подкатил Елизарова ближе к огню, сунул в руки вилку и открытую банку тушенки.

Славик был опустошен. В зале малахитницы Бестужев испугался за него по-настоящему. Казалось, что тот просто вмерз в пол, и правда больше никуда не двинется. Сочувствие лизнуло загривок, заставляя вернуться к провиантам и открыть банку солянки, умещая её между Елизаровых колен.

— Только как подставки теперь и годятся. — Смешок Славика вышел жалким, наполненным бравады. И Бестужеву стоило усилий не похлопать его по плечу, не жать губы в сочувствующей улыбке. Жалость никогда не привлекала друга, он её боялся, как адского пламени.

— Что за украшение ты там оставил? Оно должно неплохо стоить, может зря бросил, перекрыло бы часть затрат на операцию?

Кривая улыбка сошла с его лица, поелозив вилкой в банке, Елизаров выудил из капусты мелкий боровик и принялся вяло жевать.

— Я никогда бы её не продал.

— Но отдал малахитнице так запросто?

Вздохнув, друг поднял на него взгляд. От боли, сквозящей за радужками, стало тошно и самому.

— Я подарил ей брошь за надежду. Это всё, что у меня оставалось, Саня. Обманчивая сука держала меня на плаву все эти годы. — В костре громко хрустнуло, искры взлетели в звездное небо и Елизаров прикрыл покрасневшие глаза, судорожно сглотнул. Мужики же не плачут, верно?

— Эта роза была нашей фамильной ценностью. Дед так любил бабушку, что горы готов был свернуть, а она не верила, замуж не шла. А потом все заговорили о мастере, который ювелирную лавку в центре Москвы открыл. Будто у него каждое из украшений, словно живое. Душу дьяволу продал, никак иначе. Бабуля-то моя и загорелась, а сама деревенская, куда ей украшения дорогие, какая ей Москва. — Он грустно рассмеялся, качнул головой, отставляя на землю нетронутую консерву. — Он коня ради неё продал, копил долго, в город мечтал перебраться, как вол работал. Все ушло, зато у неё появилась роза. Свадебный подарок. Дед часто смеялся, мол жену себе задорого взял, мол она больше в цветок, чем в него влюбилась. Да только всегда на него бабуля так смотрела... Я в любовь из-за них поверил. Сейчас все вокруг отношения выясняют криками и угрозами. Посуду бьют, разводятся, а они садились за стол и всю ночь говорили. Могли и пол дня следом, пока один второго не поймет. Мне восемь было, когда бабушка розу отдала, сказала, чтоб по любви невесте своей подарил. Батя мой не такой сентиментальный, от дара отмахнулся, а для меня это было настоящее сокровище. Надо же, ребенку такое доверила.

Отсмеявшись, он какое-то время молча следил за танцующими языками пламени. Бестужев подумал, что разговор закончен, когда снова услышал неспешно текущий рассказ хрипловатым уставшим голосом.

— В мои девять она умерла. Дед долго не жил, через два месяца за ней ушел. Так резко болезнь сложила... Вот есть человек, а вот и нет уже. Едва говорить в конце мог, а меня пытался утешить. Говорит, мол как я свою Маню одну оставлю, она и на том свете ухажера сыщет. Дурак старый... — Короткий грубый смешок так сильно пропитался любовью, что губы Бестужева невольно потянулись в понимающей улыбке. — Любили они друг друга сильно. И хотели, чтобы я такую же любовь на всю жизнь нашел. А я розу за надежду отдал. Не любимой — чудовищу.

Где-то совсем близко захохотал козодой, зашуршали заросли малинника, в которых мелькнули мелкие бусинки-глаза. На запах консерв и свет огня заскочила любопытная лисица. Проникаясь красотой ночной природы, Саша вывернул одну из консерв недалеко от палатки — лиса точно осмелится подобрать угощение, стоит им застегнуть за собой брезент и замолчать.

Какое-то время они слушали треск костра и крики ночных птиц, пока Славик в коляске не всхрапнул. Усмехнувшись, Бестужев подбросил больше дров в костер, аккуратно открыл палатку и покатил в неё инвалидное кресло, наклонив так, чтобы другу не полоснуло по лбу натянутым брезентом. Собственный спальник сиротливо темнел в углу. Вытянув из-под него плед, Саша замотал Елизарова куклой в два слоя. Ничего страшного, земля не настолько холодная, чтобы отморозиться. Ему в коляске будет куда холоднее. Бегунок молнии отсек их от бездонного ночного неба и шепота травы. Только несмелые блики костра пробивались через стенки толстой ткани мягкими всполохами.

Проклятый лист с «Введением» отрастил себе ноги и спрыгнул с печи, другого варианта Бестужев просто не видел. В один момент он расправлял смятый уголок, пробегая глазами по идеально вылизанному, превосходно передающему информацию тексту, а в другую минуту взгляд наткнулся на пустое место у собственного бедра. Аккуратные стопки перечитываемой научной работы окружали его полукругом. Рядом с титульным листом соседствовало содержание, шла внушительная стопка-черновик основного текста. А введения нет. Идеально расписанного, переписанного сотню раз — Бестужев опрометчиво швырнул его черновик в печь, стоило поставить последнюю точку в чистовом варианте. Листы уже догорали.

Под нетерпеливо подрагивающими суетящимися пальцами тихо шуршала бумага. Путался старый, пропахший дымом плед, добытый из сундука Весняны. В его мягкой ткани рука наткнулась на тонкую девичью лодыжку. Саша замер, подушечки очертили выпирающую косточку, губы растянулись в улыбке.

Она сидела напротив, согнув ноги в коленях, упиралась в теплую каменку печи острыми лопатками. Собранная, переписывающая очередной громадный кусок работы. Света, скользящего из окна, было достаточно, чтобы увидеть, как Смоль сосредоточенно прикусывает уголок губы, пробегая немигающим взглядом по идеальным завиткам мелких букв. Длинные ресницы пускали тени, волосы ещё влажные после бани, из которой она вышла пару минут назад. Розовая ночная майка задралась, обнажая полоску белоснежной кожи на тонких ребрах и углубление пупка. Низкая посадка шорт открывала выпирающие тазовые косточки, резинка оставила на коже чуть заметный розоватый след.