– Ты почему мои вызовы сбрасываешь?! Я напугана до трясучки! Все каналы трубят о том, что на тебя было совершено покушение!

– Эй! Эй… Все нормально. Раздули из ничего проблему. Тебе ли не знать, как журналюги это умеют сделать.

– Точно? Ты же меня не обманываешь?

– Да в чем?

– Ты не пострадал?! Тут ведь сообщалось, что ты находишься в коме!

– Бред. Я цел и невредим. Прилетай и убедись своими глазами.

И вроде Герман говорит это в шутку, но когда Елена начинает лепетать о том, что она не может, что у нее гастроли, он напрягается. И вспоминает почему-то, как Имана однажды закрыла его своим телом, и что только благодаря ей, похоже, он до сих пор жив. Продолжение разговора требует от Глухова некоторого душевного усилия. Елена зазывает к себе. А он не может. У него запланирована долгая поездка на север. Там два важных, практически ключевых для него города. Ничего не отменить и не перенести. Да и не так уж он соскучился по невесте, чтобы вот так срываться. Он же не прыщавый подросток, ну правда. На нем такая ответственность, что ой…

Прощается едва ли не с облегчением.

За окном протяжно воет Волк. Этот звук за последнюю неделю стал для Глухова почти родным. Маленький зверь тоскует. И уже пару раз сбегал, добавляя охране головняков. То подкоп соорудит, гаденыш, то сетку, огораживающую наспех сколоченный вольер, умудрится перепрыгнуть.

Герман плетется в душ. Он дьявольски устал. Но ему еще нужно записать видеопослание, которому полагается развеять кривотолки касательно его состояния. Политтехнологи шутят, что для этого Глухову надо будет выглядеть свежим, как майская роза.

Небольшая съемочная группа приезжает уже под утро. К этому моменту Герман успевает связаться с нужными людьми, которые могут взять образцы и исследовать их на предмет родства тайно и в максимально сжатые сроки.

Так странно. Он думал, что первенца ему родит Елена. Если верить добытым-таки из клиники данным, она действительно делает все положенное для подготовки к беременности. Выходит, зря он ей не доверял.

О чем Глухов понятия не имел, так это о том, что у него, возможно, уже есть ребенок. Взрослая дочь, мысли о которой вносят в его душу сумбур. Чтобы поменьше об этом думать, Герман сосредотачивается на отчете о произошедшем, который ему нужно отослать куратору. Но потом, все же сдавшись, тайком, как вор, прокрадывается в спальню к Имане. В свете торшера, крепящегося прямо к мягкому изголовью, он может сколько влезет наблюдать за девушкой в попытке найти с ней что-то общее.

Глухов имеет слабое представление о родительстве. Он не знает, что радует в детях обычных среднестатистических мужиков. Потому что сам по себе Герман – экземпляр единичный. И потому совершенно нерелевантный. Но если бы его сын обладал качествами Иманы, он, наверное, был бы страшно горд. Потому что воспитать такого человека дорогого стоит. Проблема в том, что она… не сын. И что ему делать с такой дочкой, Герман совершенно не представляет.

Он до этого вообще не встречал таких.

Глухов не знает, плоть ли она от его плоти. Но… Блядь, как так вышло, что она душа от души его?

Ощущения, которые Герман столько времени от себя отгонял, накатывают и топят. Смотреть на нее практически больно. Он отходит к окну, а там, за стеклом, капель… Неожиданно. Ночью-то. Так, глядишь, и снег сойдет, а он в круговерти жизни этого и не заметит.

Кап-кап…

Шкряб-шкряб…

Герман опускает взгляд ниже и ловит умный волчий взгляд.

Окна здесь выполняют также функцию двери. Впустить зверя в дом Герман не может. Вместо этого он сам выходит на террасу, буквой «Г» опоясывающую периметр.

– Что, Волк? Соскучился по…

Он хотел сказать «мамке». Но потом вдруг подумал, что тогда, вполне возможно, он Волчонку приходится дедом. И осекся. Еще чего не хватало.

– Р-р-р-р.

– Да-да, я в курсе. Ты злой и страшный серый волк.

С такими нельзя свысока. Зверь это как агрессию воспринимает. Вот почему Глухов садится так, чтобы их глаза с волчонком были плюс-минус на одном уровне. Мелкий, конечно, крут, но пока он слишком маленький, чтобы конкурировать с Глуховым в борьбе за роль вожака в стае. Поэтому, еще чуть повыпендривавшись для порядка, тот со всех лап плюхается на пузо. Смешно…

Улыбаясь, Герман чешет волка за острыми ушами. И осторожно касается его мохнатого лба своим.

– Р-р-р-р.

– Ой, все.

– Р-р-р.

– Ну что? Скучно тебе без Иманы, да? Одна она с тобой, неблагодарная ты морда, возилась? Или благодарная? Ты чего пришел, м-м-м? Убедиться, что хозяйка в порядке?

– Р-р-р…

– Не хозяйка? Ну да. Чего это я. Ты у нас самостоятельный, да? Никто тебе не указ? Ну и что мне с вами обоими делать?

– Не знаю, как Волк, а я бы хотела все же поработать на вас. Хотя бы до окончания предвыборной гонки.

Плечи Глухова каменеют. Он забыл, что кто-то может так бесшумно передвигаться. Стареет!

– Разве не родителям полагается защищать своих детей?

– Может быть. Только вы уже не справились. А я еще могу.

– Что значит, не справился? – оборачивается. – Пока ты жива, у меня всегда остается шанс прийти тебе на помощь.

Девчонка, кутаясь в одеяло, пожимает плечами:

– Сейчас я сама себе лучший защитник.

– Да уж, я имел возможность в том убедиться, – хмыкает Глухов не без уважения. – И все же. Или… ты еще что-то видела? – вдруг хмурится он, провожая настороженным взглядом подошедшего к девчонке Волка.

– А-а-а, да нет. Ничего такого. Просто чувствую, что пока мое место здесь.

Глухов переминается с ноги на ногу. Волк нарезает вокруг Иманы круги, а та такая слабая, что еще немного, и он просто сшибет ее с ног. Шикнув на зверя, Глухов делает шаг вперед, оттесняя девушку к двери:

– Давай, заходи уже, тебе нельзя стоять на холоде после болезни.

– Примеряете на себя роль отца? – кривит губы в улыбке та. – Может, сначала все же дождемся результатов теста?

– Откуда ты знаешь, что… – настораживается Герман, на что девчонка демонстративно закатывает глаза.

– Как будто трудно догадаться, что вы захотите проверить мои слова.

– И что? Ты не против?

– Нет, конечно. Хотя и будет обидно ошибиться.

Сердце Глухова пропускает удар. А потом резко сокращается подряд два раза.

– Почему?

– Потому что тогда придется признать, что я ошиблась.

Имана будто вскользь касается сердца. И его опять прошибает этим странным ощущением абсолютного с ней родства.

Что-то не то… Как-то странно этот мужик на нее влияет. Да, во всем теле до сих пор чувствуется усталость, но раньше ее восстановление после такого заняло бы целую вечность, а тут ничего. Она даже Глухова пропускает вперед для сдачи крови.

Учитывая ее долгую болезнь, взятие анализов объяснять не приходится. А про то, что пробирки будет две, знать никому не надо. Имана не в обиде за то, что Герман Анастасыч не спешит распространяться об их возможном родстве. Оно еще не доказано, хотя сама Имана в этом и не сомневается. Иначе почему она так его чувствует?

Колба шустро наполняется густой венозной кровью. Взять ту у Глухова проще простого. Вены у него выпуклые и отчетливо проступают под толстой медового цвета кожей.

Лаборант (или кого там пригласил Герман?) вынимает иглу. И шустро накладывает тугую повязку. Мышцы на предплечьях Глухова напрягаются. Он в отличной форме. Имана пытается представить, как бы сложилась ее жизнь, если бы отец был рядом. Наверное, она бы им гордилась таким. Впрочем, она вообще любым бы гордилась. Так ей, маленькой, хотелось папку. А потом в ее жизнь вошел дед, и стало казаться, что эти мечты сбылись. В конце концов, дед тоже был мужчиной. Своеобразным. Строгим. Мудрым. Скупым на проявление чувств, но Имана, не зная иного, о том даже не догадывалась.

– Теперь вы, пожалуйста.

Имана садится на стул, с которого секунду назад поднялся Глухов. Тот еще теплый. Тепло – это тоже энергия. Прикрыв глаза, Имана впитывает ее в себя. Ей не хочется думать о крови. Ей не хочется той делиться. Но этого хочет Глухов. А раз так – ей остается только смириться. Пусть… О том, что будет, когда он удостоверится в их родстве, Имана не думает. Ну, то есть вообще не заглядывает так далеко. До вчерашнего вечера в ней даже не было уверенности, что она расскажет Глухову о своем секрете. Просто как о таком расскажешь? Да и зачем? До тех пор, пока его рука не сжалась на ее горле, любой сценарий казался ей нелепым.