Оркестр играл траурные мелодии, говорили Джилас, Рибар, Жуйович, доктор Шубашич, дальше я не слушал — независимо от принадлежности к «старикам» или «молодым», все партийные клялись в верности заветам маршала и учению Ленина-Сталина, обещали построить свободную и справедливую Югославию.

А я дивился на советскую делегацию, вернее, на то, что ее возглавляли посол и атташе Корнеев — Москва на прощание с кавалером ордена «Победы» не прислала ни-ко-го. От Болгарии, Венгрии, Греции и Румынии присутствовали высшие военные чины, маршала все-таки хоронят, от Албании сам Кочи Дзодзе, а Кремль все еще демонстрировал недовольство. Албанцам, кстати, тоже досталось — понизили в ранге, переименовали компартию в «партию труда». И поставки продовольствия сократили, но тут я СССР понимаю — у самих семеро по лавкам, страну после войны надо поднимать и заново отстраивать.

Выступления ораторов наконец-то завершились, под «Интернационал» гроб опустили в склеп, а я вдруг подумал, что Тито всем своим близким жизнь перекорежил: первая жена незнамо где, ее сын убит под Москвой, вторую расстреляли в 1937, Герта Хаас погибла при десанте на Ливно, Зденка свихнулась, только Милица соскочила, да и то, сколько их отношения длились? Полгода от силы. Даже пес Тигор своего срока не дожил из-за любви к маршалу.

Кстати, у Герты ведь сын был, Миша-Саша, где он?

Грохнул первый залп почетного караула, а я нашел глазами в плотных рядах вокруг павильона Владимира Велебита, но пробрался к нему только когда церемония закончилась и народ потек с холма.

— Привет, Владо, — слабо улыбнулся министр юстиции, пристраивая на лобастую голову фуражку, — давно не виделись.

— Привет, Влатко, — пожал ему руку. — Скажи, а где сейчас Миша Броз?

Он остановился, будто встретил незримое препятствие, задумался и медленно ответил:

— В детском доме, в Загребе… А что?

— Да вот, думал про родню маршала и вспомнил, — не стал я пока раскрывать карты.

Проще всего оказалось с Алькой — она согласилась сразу. На подготовку ушло больше месяца, и это почти мгновенно — из тридцати дней восемнадцать Белградская бригада действовала «в поле», а наша рота еще целую неделю сверх того. Потом долго согласовывал даты и вытрясал из начальства краткосрочный отпуск, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время с нужным человеком.

В Загреб мы попали только в сентябре, во время выборов. Весь город шуршал на ветру плакатиками «голосуйте за Народный фронт», «голосуйте за Христианский союз», «голосуйте за Демократическую партию» и гремел агитационными оркестрами. Да-да, на выборы допустили оппозиционные партии, при том, что за коммунистами вся сила — может быть именно поэтому и допустили. Только на фоне мощной кампании Народного фронта они смотрелись неубедительно — остатки сербских партий имели шанс избрать пару-тройку депутатов в Шумадии, возможно, по нескольку человек проведут католические круги из Словении и Хорватии. Разумеется, пройдет в Учредительную Скупщину и нынешний заместитель премьер-министра Милан Гроль, но сколько мест сумеет завоевать его Демократическая партия, самая многочисленная из некоммунистических, никто не поручится — может, десять, может, пять. Тем более, что из восьми миллионов избирателей двести тысяч получили статус «лишенцев» за сотрудничество с оккупантами, а на их место пришли триста тысяч молодых партизан. Так что победа коммунистов, на мой взгляд, гарантирована и никакого «силового подавления оппозиции», как наверняка было бы при Тито, не потребовалось.

Искомый дом нашли сразу — большая красивая вилла на горе у Грмошицкого леса, на краю района с приятным моему слуху названием «Черномерец». Прежние владельцы с началом войны эмигрировали, здание, по счастью, не пострадало, и после национализации сюда вселили новое учреждение.

Кованые ворота на кирпичных столбах, ровная брусчатка подъездной дорожки, трехэтажный дом с просторными террасами. Широкие окна смотрели на окружающий мини-парк и на панораму Загреба, сбегающего вниз, к Саве… Собственно, на этом все приметы богатства и заканчивались. Дальше начиналась чистенькая бедность — пустоватые комнаты с разнокалиберной мебелью, штукатурка в трещинах, потеки на потолках и стенах, кое-где фанера вместо стекол.

И дети, от трех до пятнадцати лет.

В заношенной до серого цвета одежде, бледные и неразговорчивые.

И такие же девчонки-омладинки, персонал «Первого образцового детского дома Загебского комитета союза коммунистической молодежи». И серьезный парень Круно, всего-то лет на пять старше меня здешнего, директор.

Вот он, прижимая бумаги на столе одной рукой (вторую потерял в Боснии), рассказывал Велебиту о проблемах — не хватает одежды, учебных пособий, вместо учителей вот эти комсомолки, из которых не все закончили школу, что уж говорить о более серьезных заведениях. Не все хорошо с продуктами, плохо с ремонтом, совсем нет игрушек.

А я смотрел на его уставшее землистое лицо и вдруг понял: нет, он не жаловался. И не просил. Но раз приехал министр, пусть и юстиции, надо рассказать о ситуации, вдруг высокий гость замолвит слово? Или будут в правительстве распределять ресурсы — вспомнит и проголосует в пользу детских домов.

— Игрушки делаем сами, многие ведь из деревень, где никаких кукол и паровозов отродясь не было. Только вот рук не хватает, — он показал на пустой правый рукав и усмехнулся горькой шутке, — одной не справляюсь, а больше мужчин в штате нет. Ремонт тоже завис, девушки и без того устают.

— А шефы у вас есть? — тюкнуло меня воспоминание.

— Шефы?

— Ну да, заводы или воинские части?

— Нет… — протянул директор. — Я о таком вообще не слышал.

— Ну так заведите!

— А как?

— Круно, ну ты как маленький! Едешь в ближайшую бригаду, рассказываешь о детском доме, только не один, возьми с собой пять самых красивых девушек, и за вами ротами и батальонами побегут!

Он впервые с начала разговора улыбнулся.

— Армию демобилизуют, у солдат времени свободного много, — поддержал меня Велебит. — Вот вам и руки для ремонта.

— Тем более, девчонки у тебя незамужние, глядишь, кто и счастье свое найдет.

— А заводы?

— То же самое! Сделают игрушки, а лучше пусть мастерскую при детском доме устроят, чтобы старшие дети могли работать! Тогда вы сами себя обеспечите, а может, и на продажу что-то сможете… — я запнулся и попытался уцепить ускользающую мысль, но ее сбил стук в дверь.

Вошла девушка с толстыми косами вокруг головы, в белом фартуке поверх некогда голубого платья, распространяя вокруг запах тушеных овощей:

— Круно, масло опять не привезли, как манистру готовить?

— Делай на воде, я завтра в комитете вытребую… Да, и собери своих, Златку, Марию и других, послезавтра поедем в Кордунскую бригаду.

Девушка недоверчиво посмотрела на директора и вышла.

— Еще можно птичник устроить, — продолжил я, — детям полезно с животными общаться, а кур покормить даже самые маленькие смогут. А у вас будут яйца и курятина.

— Индеек завести… — мечтательно протянул Круно. — С кукурузным тестом… Козлят… А то у нас гуляш только раз в неделю, а паштицада по большим праздникам.

И тут я поймал мысль:

— Ты Макаренко читал?

— Да я вообще мало читал, — повинился Круно, — сразу после школы на лесопилку, с лесопилки в партизаны. Сюда как коммуниста направили, а образования не хватает.

— Найди книги Макаренко. Это русский, директор детской колонии, поднял ее в таких условиях, что тебе и не снились, а потом вторую, воспитанники у него фотоаппараты делали!

— Макаренко? — Круно левой рукой накарябал фамилию на листочке.

— Ага. Ладно, я тоже поспрашиваю, может, в Белграде у кого есть, пришлю. Или через советских выпишу. Теперь к делу. Миша или Саша Хаас, есть такой воспитанник?

Круно выдернул амбарную книгу, перелистал и кивнул.

— Я его усыновляю, вот заявление.

— Но… без решения народного комитета нельзя… — возразил директор.