Арсо кивнул.
— К тому же, католики, — продолжил Милован. — И спокон веку не любят славян. А их начали в колхозы загонять. И храмы закрывать. Причем делают это люди Мехмета Шеху и Шефкета Печи, мусульмане. Уговаривают сдаться, дают гарантии, а потом все равно расстреливают без суда. А валят все на наших советников, дескать, югославы приказали.
Арсо прикурил и резко бросил спичку в пепельницу, но промахнулся от хлеставшего через край раздражения:
— А нам расхлебывать! Они давят и вытесняют повстанцев к нам! Мне войска в других местах нужны! Какого черта они полезли с колхозами туда, где племенной строй?
— У меня вообще сложилось впечатление, что они марксистскую теорию крайне догматически восприняли, — посетовал Иво. — Причем взяли из нее что удобнее, а диалектику процесса не видят…
О-о-о, пошла писать губерния… я уж собрался смыться, поскольку товарищи коммунисты могут утащить в дебри теории и там задавить опытом, даже начал для этой цели привставать, но Милован удержал вопросом:
— Вот Владо, ты беспартийный, что думаешь?
— О чем?
— Что делать в северной Албании.
— Ну, друже, ты и задачки ставишь… — попытался я отшутиться, но по лицам понял, что не выйдет. — Они там богато живут?
Арсо и Милован захохотали, к ним присоединились Иво и Лека.
— Ну ты скажешь, Владо, — отсмеялся генерал, — уж на что в Черногории бедно, но там совсем нищета.
— Понял. Выходы к морю у кельменди есть?
— Да откуда, ты карту-то видел?
— Уточняю на всякий случай, — карту Албании я представлял весьма обще. — Если они беднее церковных крыс, то лучше их вообще не трогать. Это как свинью стричь, шерсти мало, визгу много. Оружия и боеприпасов там не производят, привезти в количестве неоткуда, купить не на что. В серьезную силу не вырастут, пусть живут, как хотят.
— Ну, это ты загнул!
Милован разочарованно откинулся на спинку, но я продолжил:
— Организовать колхозы из желающих, не более того. И поддерживать налоговым режимом, преференциями всякими. Через год-два в колхозах жизнь побогаче станет, так остальные сами прибегут вступать. Люди к новому всегда с опаской, но если увидят, что это выгодно, то хрен остановишь.
— Ну да, а как албанским коммунистам объяснить, что не надо форсировать коллективизацию? — хмыкнул Лека.
— Да поменять там руководство, и все! — с военной прямотой рубанул Арсо.
— Ты не понимаешь политической ситуации, — осадил его Милован.
— Аполитично рассуждает, клянусь, честное слово!
Собравшиеся посмотрели на меня осуждающе.
— Ну вы же взрослые люди, что такое фракционная борьба наверняка знаете? — уже я осуждающе посмотрел на них.
— При чем тут это?
— Ставлю динар против ста, что в Албании тоже есть группировки, как и у нас.
Товарищи члены ЦК тут же вспомнили о боданиях со «стариками». А я продолжил:
— Этот самый Мехмет Шегу…
— Шеху, — поправил Лека.
— Да хоть Хуху. Он с кем блокируется?
— С Ходжой. С Энвером, — одновременно объяснили Джилас и Йованович.
О, знакомое имя! Тот еще перец вырастет, а чайники надо душить, пока они паровозами не стали.
— Вокруг него сильная группа, — пояснил расстановку Лека. — Почти все мусульмане, почти все выходцы из богатых семей… Очень любит власть…
Он замолк, не договорив, начал энергично тереть подбородок ладонью.
— А есть те, кто на вас ориентируется?
— Кочи и Панди, — тут же выдал государственную тайну Лека. — Кочи Дзодзе, заместитель председателя Временного правительства и Панди Кристо, начальник разведки.
Из неведомых глубин памяти всплыл стишок:
Жили-были два троцкиста —
Кочи Дзодзе, Панди Кристо.
А теперь почили в бозе
Панди Кристо, Кочи Дзодзе.
Я замер и выставил вперед руку с поднятым указательным пальцем, чтобы меня не сбивали с мысли. Откуда я это помню? Родители? Нет. Книги? Нет. Дед! Он пел мне черногорские колыбельные и те немногие песни, которые выучил на русском. Точно, мама еще ругалась, что ребенку, то есть мне, такого слушать не надо.
Уже легче, получается, что этих персонажей обвинили в троцкизме… На всякий случай спросил:
— Троцкисты?
— С чего вдруг? — удивился Милован. — Оба члены Политбюро ЦК.
Я опять выставил палец. Значит, они еще не троцкисты, а это любимое политическое обвинение при товарище Сталине — Иосипа Францевича тоже троцкистом величали после ссоры… Почили в бозе наверняка не сами, а секир-башка им сделали. И хорошо еще, если расстреляли, нравы в Албании от «социалистической законности» отстояли весьма далеко. Ребята из Косово, воевавшие вместе с нами в девяностых, рассказывали, что там послевоенными репрессиями дело не ограничилось. Были еще несколько волн, до самой смерти Ходжи, когда под раздачу попадали вроде бы ближайшие соратники. И говорили, что Энвер мог попросту застрелить опального прямо на заседании ЦК или правительства. Даже если привирали — такие страшилки не на пустом месте растут.
— Думаю, что Арсо прав.
Милован начал набирать воздуха для отповеди, но я опередил:
— Только не самим. Вот эти Кочи-Панди, помочь, подсказать, дескать, мусульманско-феодальная группировка Ходжи и с этим… как его, дьявола?
— Шеху.
— Да, Шеху. Применяет троцкистские методы, неоправданно форсирует коллективизацию нарушает принципы единого фронта и вообще, что там у вас в числе самых страшных обвинений?
— Уклоняются от генеральной линии… — зачарованно пробормотал Милован.
А Лека пнул меня кулаком в плечо:
— Ну ты и жук!
— С кем поведешься, у того и наберешься, — вернул я толчок.
— Из командования я бы опирался на Петрита Думе, Рахмана Парлаку и Сейко Теме, — тут же приступил к планированию Арсо.
Я воспользовался паузой, выскользнул с террасы и отправился проверить женское общество, где меня немедля засыпали комплиментами Альке — какая она молодец, как все правильно делает, что у нас непременно будет сын, который обязательно вырастет юнаком. Алька устало улыбалась, но принимала все сказанное с удовольствием, поглаживая живот.
На террасе же неведомая сила (хотя скорее всего, Милуша) убрала пустые чашки и вытряхнула пепельницы, а гости, прихлебывая свежесваренный обжигающий кофе, уже обсуждали перспективы демократии.
— Во Франции коммунисты готовы объединится с социал-демократоами и социалистами, — вещал Милован. — Шестьсот тысяч подпольщиков и партизан неизбежно либо перевоспитают, либо переварят рыхлые полулиберальные партии.
— Ну, это как у нас. Полумилионная армия, практически идейно однородная, — при этом Иво снисходительно посмотрел на меня, а остальные понимающе улыбнулись.
— Я у вас вроде лакмусовой бумажки, меня беречь надо! А то оторветесь от народа и не будете знать, о чем простые люди думают.
— Это ты-то простой? — заржал Лека. — Сабуров фон Таубенберг? Ой, не смеши, у меня и так губа треснутая…
— Вот когда коммунисты в меньшинстве, — гнул свое Милован, — но активны и дееспособны, размежевание необходимо и чем скорее, тем лучше.
— Ну да, меньше придется арестовывать товарищей по вооруженной борьбе, — кинул взгляд со своей колокольни Лека.
— Это почему же? — не сразу въехал я.
— Ну, если они выйдут из коалиции, то перестанут быть товарищами, — глубокомысленно заметил Лека, — и станут врагами.
— Все бы вам врагов плодить, нет бы сделать из них союзников.
— И как же? — ехидно полюбопытствовал Иво.
— Да как товарищ Сталин сделал союзников из империалистов.
Обращение к высшему авторитету заставило моих партийных друзей примолкнуть.
— Поменьше фанатизма, поменьше догматизма, думать ширше, действовать гибче, а к людям мяхше, — почти процитировал Райкина. — Чего вам боятся? На выборах в Учредительную Скупщину вы гарантированно победите…
Временную Скупщину составили из членов Антифашистского вече и депутатов 1938 года, которые не сотрудничали с оккупантами и профашистскими правительствами. Такой парламент почти сразу предоставил избирательные права всем партизанам, вне зависимости от возраста — прежняя Конституции давала их с двадцати одного года. А молодняка среди партизан, вроде Бошко Бухи, Марко, Живки или даже меня — почти половина! Попутно Временная Скупщина лишила возможности голосовать тех, кто сотрудничал с оккупантами или служил им, прямо или в коллаборационистских структурах. То есть двумя элегантными решениями, принятыми при всеобщей поддержке и воодушевлении, Народно-освободительный фронт получил перевес не менее чем в полмиллиона голосов.
