– Я не очень люблю, когда меня трогают чужие люди, – с вежливой модельной улыбкой произношу, при этом не замедляя шаг. – Прости, Ванечка.

– Окей, – отвечает Соболев иронично, убирая руку в карман шорт. – Не возражаешь, если я покурю?

– Кури, – пожимаю плечами.

Когда мы подходим к подъезду, в котором на втором этаже располагается мой номер, останавливаемся и в полумраке южной ночи смотрим друг на друга. Завороженно слежу за тлеющим угольком сигареты, резко очерченными мужскими губами, а потом сталкиваюсь с Ваней взглядами.

Снова играюсь… С огнем. С Соболевым.

Яркие, сверкающие глаза – облако выдуваемого из легких дыма – зона паха и снова глаза.

Черт.

Обжигаю роговицу об пылающие расширенные зрачки. Отворачиваюсь. Вдруг понимаю… Я обожаю побеждать.

Просто не его…

Вообще, в этой тишине неожиданно приходит осознание. В чем смысл того, что я тут стою? Снова его жду? Просто стены университета и спортивного клуба сменились на более приятную картинку «олл инклюзив»?

– Я пойду, Вань, – разворачиваюсь на каблуках.

– Я тебя провожу, – слышу над ухом хриплое.

В нос проникает запах сигарет, смешанный с мужским парфюмом.

Не знаю, почему, словно послушница, поднимаюсь по лестнице. Не понимаю, почему снова молчу и слова ему сказать не могу. Мистика. Проклятые чудеса.

Открыв электронный замок картой, устанавливаю её в специальную подставку, и номер озаряется мягким светом. Первым делом убираю с кровати любимую розовую пижаму под подушку.

– Ммм, у тебя здесь даже чайник есть, – с иронией выговаривает Ваня. – И окно…

Закатываю глаза.

Это так глупо с его стороны, хейтить меня за родителей.

Ведь их не выбирают.

Я бы очень хотела иметь такую же семью как у него. Родителей, которые арендуют целую виллу, чтобы провести время с детьми. Брата и сестру, которые всегда поддержат.

Но глупо тратить свою жизнь на уныние и страдать из-за того, что для родителей ты всегда в лучшем случае на втором месте, а то и намного дальше. Моё одержимое желание всё время на конкурсах доказывать, что я хоть в чем-то первая, пожалуй, связано именно с этим.

Первая!.. Значит, в чем-то единственная…

Усевшись на краешек кровати, скидываю босоножки и разминаю уставшие ступни. Украдкой наблюдаю, как Ваня усаживается на стул напротив.

Мой номер – стандартный двухместный. Сдвинутые в одну две кровати-полуторки, письменный стол и стул, небольшое кресло с торшером, стандартная ванная комната с душевой кабиной. На полу светлый ковролин, на окнах уютные шторы. Здесь довольно мило, но не настолько, чтобы двадцатидвухлетний мужчина так долго рассматривал обои.

Мы снова просто молчим.

Ровно за секунду до того, как рождается неловкость, Ваня спрашивает:

– Зачем тебе это?

Его глаза наконец-то находят успокоение на моём лице, а руки сцепляются в замок на груди.

– Что именно, Вань?

– Эти выставки собачьи… Нахера?..

Внутри разочарование разливается. Мне ведь действительно это нравится и никакая я не собака.

– Я же сказала… там в беседке.

– Херня это всё, что ты сказала.

Пожимаю плечами.

– Тебе виднее, Вань… Ты ведь меня сегодня в первый раз видишь? Я считаю, уже можно делать выводы.

– А мне для того, чтобы делать выводы, годами с тобой разговоры разговаривать не надо. Херня она и в Африке херня, – отвечает он нагло.

Смотрим друг на друга в упор. Неуютно становится. Вдруг понимаю, что он действительно чужой.

Чужак из другого племени. Мой жизненный опыт не поймет и не оценит.

– Ну спасибо за мнение, – поднимаюсь с кровати и киваю на дверь. – Мы обязательно внесем его в базу…

И тут же забудем, про себя договариваю. Мы блондинки, нам можно.

– А сейчас я хочу спать, спокойной ночи, Вань, – отстраненно произношу, поправляя лямку на топе.

Опираюсь на стену, и жду, пока Соболев поднимется.

– Спокойной ночи, – хрипит он, проходя мимо.

Мельком окидываю взглядом рельефное тело, снова зависая на тех частях, которые, как всегда, особо рады меня видеть.

– Блядь… – слышу рокот.

Рывок и Ваня нависает сверху. Не касаясь, но доминируя. Его нервное дыхание флюидами передаётся и мне.

– Ты что делаешь? – шепчу яростно.

Укладываю ладони на крепкие плечи и пытаюсь сдвинуть, но где мне там. Полгода, проведенные в тренажерке нервно курят, в сравнении с десантной подготовкой.

– Че ты на него все смотришь? – спрашивает Соболев, опуская глаза вниз и делая еще шаг на меня. Облизывает обветренные губы. Расстояние между нами становится сантиметров пятнадцать, а его выдающийся пах и вовсе практически касается моей юбки. – Если что-то предложить хочешь, говори прямо, Тая.

– Ничего я не хочу, – тяжело сглатываю слюну и вжимаюсь в стену так, что больно становится. – С чего ты взял?

Наконец-то отлепляю взгляд от кола в его шортах и смотрю прямо перед собой. Получается ровно на выдающийся кадык. Снова сжимаю ладони, плавно перемещая их на покрытые короткими выгоревшими волосками предплечья, чтобы сдвинуть, но Соболевское восприятие фиксирует этот жест, как фактическое согласие самки, поэтому мужское тело наваливается на меня всей тяжестью.

От него будто бы волны жара исходят, мне тут же хочется двух вещей – или свежего воздуха, или сгореть в этом пекле до самого остатка.

– Не начинай игру, если не готова к главному призу, – строго выговаривает Ваня мне на ухо.

Кружу глазами по загорелой шее и воротнику футболки.

– А ты ведь не готова, Тая? – спрашивает он, подаваясь бедрами вперед.

Чувствую, что колени подгибаются. Тело лихорадит приятным возбуждением. Запретным. Странным. Первобытным.

Поднимаю подбородок и заглядываю в серо-зеленые глаза.

– Не-ет, не готова, – отвечаю сдавленно.

– Вот и отлично, – кивает Соболев, совершая шаг назад. Мир мгновенно обратно складывается пазл к пазлу. – Надеюсь, впредь ты будешь вести себя лучше.

Он отодвигается, окидывает меня быстрым, хищным взглядом. Линию груди, живот, бедра, пальцы на ногах. Потом снова смотрит в глаза. Мстит.

Моим же оружием бьёт и у него получается, потому что от будоражащего желания еле заметно ерзаю бедрами по поверхности стены. Тут же чувствую, что краснею от стыда.

Ваня удовлетворенно кивает. А потом, поправив шорты, покидает номер.

– Вань, ты бабушке позвонил? Я тебя вчера просила, – спрашивает мама, усаживаясь за стол.

Смешно стряхивает накрахмаленную салфетку и укладывает себе на колени. Затем протирает вилку одноразовой салфеткой. Подобные приготовления к завтраку отец называет «барскими замашками», а маму «моя любимая интеллигенция».

– Позвонил, – отвечаю. Доедаю последнюю ложку овсянки и отодвигаю тарелку.

– Спасибо, сынок. А что там было-то? Почему я до неё дозвониться не могла? Уже переживать начала, даже папу хотела отправить к ней.

Мамины родители – Шацкие – довольно долго жили за городом. Пять лет назад дед скоропостижно скончался, и бабушка переехала поближе к нам. С тех пор помогаем.

– Она случайно твой номер в черный список добавила, – отвечаю.

Сонька смеется, а потом резко замолкает и утыкается в тарелку. Видимо, забылась. Со вчерашнего вечера со мной не разговаривает. Как сказать шестнадцатилетней малой, что кент, пригласивший её на танец, уже два дня барыжит в отеле запрещенными веществами?

– Ну бабушка даёт. В черный список! – звонко смеется мама. – Старость не радость. Скоро и сами такие будем. Ну ты всё починил, Ванюш? Справился?

– Да, конечно, всё сделали. Можешь уже позвонить.

– Ну и отлично. Тебе блинчиков взять? Я видела, здесь, как ты любишь, не очень тонкие.

– Если только парочку, – пожимаю плечами, поглядывая в сторону шведского стола. – Хотя сиди, я сам принесу.

– Ой, спасибо, – усаживается мама снова на стул и смеется.

Когда она улыбается, у нее на щеках появляются озорные ямочки. Такие же есть и у меня. В двенадцать лет мне об этом сообщила Машка, моя старшая сестра, и где-то до четырнадцати я старался вообще не улыбаться. Когда было смешно, сжимал зубы до хруста. Просто не хотел быть похожим на девчонку.