— Именно. Найдется пять минут?

— Разумеется. Заходите.

Констеблю приходится преодолевать полосу препятствий из коробок, но в конце концов мы благополучно достигаем кухни.

— Меня зовут Дэвид, Дэвид Нанн, — представляюсь я и предлагаю гостю стул. — А это моя жена, Лия.

— Констебль Шах.

— Не хотите чашечку чая или кофе? — предлагает Лия.

— Весьма признателен, но у меня мало времени.

Мы с женой усаживаемся за стол, и полицейский открывает блокнот.

— Ранее я разговаривал с вашим коллегой, — сообщаю я. — Есть какие-нибудь новости о жертве?

— Состояние у него тяжелое, но жить будет.

— Это наверняка была стычка конкурирующих банд?

— Почему вы так решили?

— Я работаю психотерапевтом в благотворительном учреждении «Здравый ум», и мне постоянно приходится иметь дело с жертвами уличной преступности — наркотики, банды, холодное оружие. Самая настоящая эпидемия.

— Понимаю. — Полицейский что-то корябает в блокноте и продолжает: — У нас, впрочем, есть некоторые сомнения, что данный случай связан с преступными группировками. Не заметил ли кто из вас чего-нибудь подозрительного, около пяти?

— Я был на работе.

— А я сидела здесь, — говорит Лия. — Как вы сами видите, отсюда сложно что-либо заметить.

— И ничего не слышали? Громких голосов?

— Боюсь, нет. Во время сортировки товара я обычно включаю радио.

Когда Лия нервничает, она принимается без умолку трещать, и несчастному констеблю Шаху приходится выслушивать перечень товаров, которыми моя жена занималась около пяти вечера. Я решаю прийти ему на выручку и при первой же возможности вмешиваюсь с вопросом:

— А почему вы считаете, что нападение не связано с бандами?

— Почерк другой. Мы обнаружили парня с приличным запасом колес в кармане. Потом, члены шаек почти всегда пускают в ход нож. Или пистолет. А этого юношу избили до бесчувствия, а не пырнули ножом и не застрелили. Наконец, данный случай отнюдь не единичный.

— Вот как?

— За последний месяц это уже пятое нападение подобного рода, и дело не ограничивается каким-то конкретным районом. Во всех случаях жертвы были избиты до полусмерти, однако при себе у них оставалась крупная сумма наличных или же партия наркотиков на продажу.

— Хм, странно.

— Даже если это хитрость, чтобы завести нас в тупик, отказ от применения оружия необычен.

— М-да, здорово, — вздыхаю я. — Как раз этого-то нам под боком и не хватало.

— Как бы то ни было, мистер Нанн, мы как раз готовимся выступить с новой инициативой по обузданию разгула уличной преступности, так что скоро на улицах станет больше патрульных.

— Это обнадеживает.

— А пока не стоит беспокоиться. Подобные серийные инциденты, как правило, заканчиваются столь же внезапно, как и начинаются.

Констебль Шах улыбается Лие.

— Если что-нибудь услышите, каким бы незначительным вам это ни показалось, прошу сообщить в участок.

Полицейский вручает нам визитку.

— Спасибо, что уделили время. Желаю приятного вечера.

С учетом услышанного, на приятный вечер рассчитывать уже не приходится. Я провожаю блюстителя порядка и возвращаюсь на кухню.

— Милая, ты в порядке?

Лия улыбается и кивает, как ни в чем не бывало. Полагаю, проживание в Лондоне с самого рождения неизбежно уменьшает восприимчивость, в то время как мне потребовалось несколько лет, прежде чем уровень моей паранойи снизился до терпимого. И все же осознание, что какого-то бедолагу избили до полусмерти буквально в пятидесяти метрах от нашего дома, не может не беспокоить. Впрочем, жене знать о моих тревогах ни к чему.

— Так ты что-то говорила про сладкое?

— Ах да! Садись.

Я послушно усаживаюсь за стол, и Лия возвращается к холодильнику и достает еще одну упаковку.

— Хлебный пудинг! — провозглашает она. — Твой любимый.

Надо будет как-нибудь выяснить, с чего это Лия взяла, будто я обожаю непропеченный очерствелый хлеб с изюмом, однако в данный момент не хочу показаться неблагодарным.

— Очень мило с твоей стороны. Спасибо.

Вновь идет в ход микроволновка, и вот мой любимый пудинг подан. Мне прекрасно известно, что местами он будет холодным как лед, а местами горячее поверхности солнца, и ложкой передвигаю его туда-сюда по тарелке.

— Я тут подумал, может, на следующие выходные стоит навестить моих родителей, раз уж мы не виделись на Рождество?

— Как скажешь.

Очевидное отсутствие энтузиазма.

— Ты как будто не горишь желанием.

— И ты меня винишь в этом? Да тебе следует работать в Оксфордширском бюро туризма!

— Что-что?

— Каждый раз, когда мы к ним ездим, ты начинаешь нудить, как замечательно за городом, какой свежий воздух и что почти нет машин!

— Правда? Даже не замечал.

— Правда, Дэвид, правда!

— Прости. Надо было сказать мне.

Лия с громким бряканьем бросает ложку на тарелку.

— Ты ответил мне, что я чересчур драматизирую!

— Вот как? Что-то непохоже на меня.

— То есть ты не сказал… Но странно посмотрел на меня!

— Знаешь, в следующий раз сфотографируй меня. Чтобы я больше не делал такое выражение лица.

— Это сарказм, что ли?

— Если только самую малость.

Она отпихивает от себя тарелку.

— Я иду спать. И я хочу побыть одна!

— Но…

— Нет, Дэвид. Даже не думай!

И Лия вылетает из кухни, напоследок хлопнув дверью.

— С Новым годом, Дэвид, — бурчу я себе под нос.

Вчерашний вечер закончился признанием жены — признанием, которого я дожидался так долго.

Через час после ужина я пришел в спальню мириться и застал ее в слезах. У нас начался разговор, и она призналась, что нежелание навещать моих родителей связано вовсе не с моей любовью к сельской местности, а с ее прошлым.

Росла Лия в обстановке, весьма далекой от счастливой. Когда ей было только пять, отец бросил семью, и мать вступила на долгую и мучительную стезю алкоголизма. На каком-то этапе вмешались социальные службы, и следующие шесть лет девочку перебрасывали из одной приемной семьи в другую. В конце концов Лие разрешили снова жить с матерью, однако спустя всего полгода после воссоединения ее родительница спрыгнула с четырнадцатого яруса многоэтажной парковки.

В итоге контраст между детством жены и моим собственным порождает нешуточную проблему: она не переносит напоминаний о том, чего у нее никогда не было.

Я ставлю чашку чая на прикроватную тумбочку.

— Спасибо, — хрипит только что проснувшаяся Лия.

— Как ты себя чувствуешь?

— Гораздо лучше. Еще раз прости за истерику.

— Не надо извиняться. Все уже забыто.

Я целую ее на прощание и отправляюсь на работу.

В пути мои мысли заняты вчерашним разговором с женой. Столько слов посвящено обсуждению прошлого — и снова ни одного о будущем. Сколько еще я выдержу бег в этом беличьем колесе? Мне тридцать три, и большинство моих университетских друзей уже устроились в жизни и распланировали будущее. А со мной что будет через три, пять или десять лет? И мысль о прогулках по тому же самому маршруту в тот же самый кабинет и выслушивании тех же самых горестей отнюдь не вызывает у меня восторга.

Если по правде, она вызывает у меня ужас.

Во время моего последнего визита к родителям мы с отцом долго обсуждали мою ситуацию. Хоть человек он и участливый, но выкладывать горькую правду не стесняется и порой проделывает это весьма бесцеремонно. Очевидно, такая манера сформировалась у него еще на работе. Руководство социальными службами подразумевает компромисс между нуждами населения и ограниченным бюджетом. В некоторых случаях, не сомневаюсь, отцу приходилось говорить нет, в то время как его совесть требовала противоположного.

Другая проблема заключается в том, что он не воспринимает меня ни как тридцатитрехлетнего мужчину, ни как профессионального психотерапевта. Для него я только сын. Сын, у которого несчастная жизнь, но который не желает что-либо менять в ней из страха огорчить жену. Как отцу представляется, мне всего лишь надо поставить Лию перед фактом нашего переезда из Лондона, совершенно не считаясь с ее мнением. Он отнюдь не дремучая деревенщина, однако остается истинным представителем своего поколения. Поколения, для которого мужчины есть мужчины, а женщины делают что им велено. Мне и в голову не приходит обвинять отца в сексизме, но кое-какие его взгляды все же чересчур упрощенные.