В 1968 году, 30 января, в разгар «чехословацкой свободы», которая чрезвычайно возбуждала и нас, в Доме писателей мы провели литературный вечер-демарш, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, Марамзин, Уфлянд и я. Вел этот вечер Яков Гордин и тоже, естественно, читал. Ничего такого особенного мы не выдумывали, просто читали то, что писали. Бродский, уже вернувшийся из северного своего уединения, читал: «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь…» О чем? Об охране памятников! Но само его появление на «большой сцене» вызвало бум. Зал был полон прекрасных, элегантных, интеллигентных людей, что, помню, поразило меня: вот какой у нас город! И успех был ошеломительный, каждый себя показал.

Наутро мой телефон дребезжал непрерывно. Все ликовали. Пошла новая, замечательная жизнь, о которой раньше мы только мечтали! Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес:

– Алло!

Пошла долгая пауза. Что-то в моей интонации не устраивало звонившего. Помню тяжелое ощущение от этой глухой паузы после нормальных человеческих голосов.

– Вам звонят из Комитета государственной безопасности! – голос опять же глухой, как из подземелья. Так там, наверное, и застрял по работе. – Нам нужно с вами встретиться.

Были варианты дерзких ответов… Но стоит ли портить настроение из-за одного?

– Конечно, конечно! Разумеется! Непременно. Немедленно! – что еще можно добавить, подумал я.

На том конце провода повисло молчание. Видно, они привыкли к другой реакции на свои звонки и мой ликующий тон озадачил абонента.

– Вы поняли, откуда вам звонят? – проговорил он. – Из Комитета государственной безопасности! – повторил он.

– Да, да! Слушаю вас!

Чуть было не добавил: «Ждал вашего звонка!»

Но так уж совсем его радовать не хотелось.

– Давайте встретимся… сегодня. В шесть часов вечера.

– Ой, а раньше нельзя?

Опять слышу молчаливое изумление. Никто, видимо, еще не был настолько нетерпелив!

– …Ладно! Приходите в четыре! – хмуро сказал он.

Первый успех в борьбе с силами реакции.

– Прямо к вам?

Почему-то не пригласил… Видно, не убрано.

– Мы с вами встретимся на углу… Литейного и Петра Лаврова.

– Как я узнаю вас? – нетерпеливо спросил я. Спешил не столько его увидеть, сколько закончить этот утомительный разговор. Снова долгая пауза… Какой-то комитет тугодумов. Сбил его с рабочего настроения. Вместо оторопи, испуга – какой-то нездоровый энтузиазм.

– Я буду стоять с газетой! – хмуро произнес он. Видимо, я его уже утомил. Не прощаясь, повесил трубку. Похоже – не друг он мне.

Опоздал я всего минуты на четыре – звонки, звонки! – и моего «абонента» узнал сразу – мог бы на газету не тратиться. А говорят – «тайная полиция». Я бы его и без газеты узнал! Хотя и не видал раньше. Несмотря на тщательную конспирацию, они резко отличались от обычных людей. Тяжелым и, я бы сказал – тоскливым взглядом. Мой был приземист, темноволос и сильно небрит. Видно, дома не ночевал, прорабатывая операцию. Мы поздоровались, почему-то не за руку. Далее он предложил пройти с ним «в одно место». Хорошо, что не в два. Трудно было отказать ему в столь скромном желании. Мы пересекли Литейный и вошли в тихую, скромную гостиницу. На втором этаже коридорная молча протянула ему ключ. В маленьком номере сели по разные стороны тумбочки на одеяла. Я достал из портфеля ручку и блокнот. Почему-то это ему не понравилось.

– Вы что-то хотите записывать?

– Всё! – я преданно смотрел ему в глаза.

– Тогда для начала запишите мой рабочий номер! – усмехнулся он и продиктовал мне его (тогда номер еще состоял из одной буквы и нескольких цифр).

Я тщательно записал, очень крупно – на целый лист. А чего мелочиться? Он почему-то хмыкнул. Показалось несерьезным? После этого мой «визави» глухим голосом и как-то без огонька стал монотонно говорить о том, что враг в нашей стране поднимает голову, особенно в связи с Пражской весной и «печально знаменитым» письмом чешских диссидентов «Две тысячи слов». Поэтому, сказал он, долг каждого сознательного гражданина сообщать органам о всех враждебных проявлениях. Он говорил еще долго, я старательно кивал, но мысли мои улетели далеко, к более приятным темам.

– Что вы делаете? – вдруг рявкнул он.

А что я делаю? Я глянул в мой блокнот. Да. Не совсем! Пока я его слушал – увы, слушал лишь относительно, мечтая о другом, рука моя выдала мои мысли – и цифры его телефона были перерисованы в птичек, рыбок, зверьков, а единственная там буква – Ж – превратилась в целый букет. Да – трудно будет разобрать, если вдруг понадобится… Скулы его окаменели! Это конец.

– Я понял, – произнес он, – как вы собираетесь нам помогать! Идите!

Где, интересно, тот мой блокнот? Может, добавили бы пенсию за борьбу с реакцией.

Менялись, однако, и они. Впитывали свободу. Но как-то по-своему. Их грозный дом возвышался совсем рядом со скромным двухэтажным особняком Шереметева, где обедали писатели. Так чего церемониться? – подумали те. Будем жить по-соседски. Тем более, времена смягчаются и позволено теперь многое. Особенно – им. И они повадились ходить к нам обедать, что в более строгие времена им, конечно же, запрещалось. А теперь… Мы уже и не рады были переменам. В богемном доме они чувствовали себя гораздо вольготнее и, я бы даже сказал, разнузданнее, чем в строгих гранитных стенах их дома. Тем более – средства им позволяли. И эти прямые, честные парни, да еще при деньгах, вскоре завоевали расположение наших официанток. Не то, что мы – вечно клянчили в долг. И теперь, приходя в наш Дом, мы все чаще натыкались на запертую дверь. А за стеклом виднелась табличка: «Проводится мероприятие». Какое ж такое «мероприятие» без нас? Это бесило. Особенно, когда были деньги и планы. И вот однажды, наткнувшись на вывеску, я сказал себе: «Сейчас или никогда». То есть если не сейчас, то более никогда не попадем мы к себе в дом. Я рванул тяжелую шереметевскую дверь. Стеклянную. И стекло задребезжало. Сейчас оно еще больше задребезжит! Я размахнулся и ударил по нему кулаком. Не берет? Ну тогда – локтем! Посыпалось, красивыми кусками. Но была еще и вторая такая же дверь. Доберемся. Извиваясь как змей, я пролез между острыми торчащими клинками стекла… Ну, не совсем как змей… змей бы так не изрезался. Незваные гости как раз стояли за вторым стеклом – видимо, ждали какого-то друга, но дождались меня. Один из них, еще когда я робко дергал, сделал неприличный жест пальцем и теперь уже, видимо, об этом жалел, потому что я показывал на него окровавленным пальцем: «Да – ты, ты… станешь моей жертвой! Ты ведь не при исполнении же?» Но не убегать же таким, как он, «рыцарям без страха»? И он, на беду свою, остался. Я разбил и второе стекло – на этот раз кулаком, овладел этим делом, пролез, уже не боясь порезаться, поскольку был уже порезан, и окровавленными руками (овладел этим искусством) схватил своего обидчика за горло и стал душить. «Это наш дом, это не твой дом!» – приговаривал я. Но нецензурных слов не было, и это – главное! Боевые друзья его, надо сказать, ретировались, говоря по-военному. Никто не кинулся другу на помощь. Видимо, они были дезориентированы. Считалось, что кровавые руки у них, но вдруг оказалось, что у меня. Роль главного «душителя несвободы» выпала мне. Они убежали и не вернулись. Вместо них явилась женщина-администратор, которая должна была спасти их честь. Увидев меня, она кинулась в стеклянную будку при входе и стала звонить. «Странно… тоже стеклянная: почему не разбиваю? – такие шли мысли. – Но это же – женщина!» Приехали милиционеры на скромном «газике». Не спеша вылезли. Изумленно (не скажу восхищенно) качали головами. За всю историю Дома писателей это был самый масштабный бой стекла. Потом вошли внутрь. И вежливо пригласили меня выйти. Не хотели, видимо, пачкаться в крови. Я охотно с ними пошел: а то еще подтянется «подкрепление» из большого дома. Мы сели в машину. Они достали аптечку и обеззаразили и забинтовали мои самые кровоточащие места – лоб и руки. Что удивительно – они были на моей стороне: «Хоть один не побоялся!» Потом, правда, отвезли меня в отделение. Но – на улице Чехова! Антона Палыча! Наша берет! Потом меня повели к следователю, как мне сказали. Я вошел – и зажмурился. Комната, залитая солнцем и вся заставленная цветами, особенно подоконник. За столом – красивая рыжеволосая женщина и главное – веселая.