Что было дальше, я не помню. Очнулся я от того, что кто-то сильно тянул меня за руку:

– Вставай, болезный, за тобой пришли! – сказал насмешливый незнакомый голос.

– Где я?! – закричал я в ужасе, не узнавая странной комнаты, в которой находился.

– Это теперь твой дом родной, юный алкоголик! Называется – вытрезвитель, – пояснил все тот же голос.

Я с трудом встал с кровати, с удивлением заметив, что лежу совершенно голым.

– Вот твои шмотки, сопляк. Надевай и шагом марш на выход – там тебя батя с нетерпением ждет с пилюлями.

В соседней комнате меня ждали отец и дядя Рыбкин. Они смотрели на меня строго и печально. На мгновение мне показалось, что я вижу себя со стороны на своих собственных похоронах.

– Не можешь срать – не мучай жопу, – только и сказал мне отец.

Дома нас встретила бившаяся в истерике мать. Я, кажется, порывался пойти гулять с Лаем, но отец резко цыкнул на меня:

– Спохватился, салага. Выгулян уже твой бобик. Иди спать. Завтра на работу не пойдешь, возьмешь за свой счет. С начальником цеха я договорюсь.

В те бесконечно долгие часы я испытал то предсмертное состояние, которое в народе называют похмельем. Ночью я почти не спал: мне мерещились кошмары. Постоянно бегая в туалет, облегчая душу посредством очищения желудка через рот, я клялся себе в том, что больше никогда-никогда не прикоснусь к спиртному. О эти клятвы юности! Как замечательны они своей наивностью и искренним желанием скорректировать жизнь по прекрасным лекалам!

Проболев телом и душой не только ночь, но и день, я наконец к вечеру следующего дня почувствовал облегчение. Все это время Лай был рядом со мной. Он деликатно лежал в самом углу комнаты и изредка тихо поскуливал, словно принимая часть моих страданий на себя.

Вечером пришел с работы отец. Он был непривычно ласков со мной, что вызывало во мне чувство затаенного страха. Отец, не говоря ни слова, выгулял Лая, а потом позвал на кухню и усадил за стол, придвинув мне рюмку, наполовину наполненную водкой. Я в ужасе посмотрел на нее, потом на отца.

– Клин клином вышибают, сынок, – непривычным теплым голосом сказал он. – Правильный опохмел – залог здоровья. Выпей полрюмочки и тебе полегчает.

Я с недоверием опрокинул в себя ненавистную влагу и зажмурился. По жилам потекла теплота, разглаживая организм изнутри.

– Вот и хорошо, – сказал отец тоном нашего участкового врача. – А теперь иди к себе в комнату и займись чем-нибудь хорошим: собаку свою погладь, или, там, Ленке своей письмо напиши…

Я посмотрел на отца, как на чародея. Перехватив мой взгляд, он усмехнулся:

– Я не всегда был вальцовщиком шестого разряда. У меня тоже был первый загул и первый опохмел. И первая любовь, будь она неладна. Все, сынок, в жизни бывает в первый раз. Главное – из всего делать правильные выводы.

Мне мало что было понятно из слов и поведения отца. Особенно непонятной была его светлая печаль. Казалось бы, напился сынсопляк, огорчил отца и даже опозорил перед друзьями – перед тем же Рыбкиным и дядей Пашей. А он смотрел на меня каким-то просветленным взглядом, словно я на его глазах старушку через дорогу перевел. Странно все это. Непонятно совсем. Куда понятней было бы, если б он наорал на меня и задницу надрал. Странные люди эти взрослые. Особенно когда трезвые.

Не могу объяснить почему, но тот дурацкий случай стал важной вехой в моей жизни. С тех пор я стал осторожней относиться к людям, понимая, что они могут, например, обмануть и подставить, как Веталь. Но этот опыт мне в дальнейшем в жизни пригодился, став своеобразной прививкой от доверчивости и мягкотелости. Более того, каким-то странным образом он стал источником вдохновения. После разговора с отцом я написал Лене Вершининой на Селигер самое замечательное письмо в своей жизни. Не помню, о чем именно было оно. Знаю только, что писал я его не столько для нее, сколько для себя, выверяя каждое слово какими-то новыми для меня чувствами. Наверное, я просто взрослел, не осознавая этого.

С Веталем общаться я перестал. Не от обиды. Ее, как ни странно, не было вовсе. Во мне удивительным образом сработал какой-то инстинкт самосохранения, подсказывавший, что от дерьма нужно держаться подальше. Дело было не в том, что он напоил меня водкой, а в том, что бросил беспомощного в сквере возле завода. Когда Веталь подкатил ко мне в цеху со своей фирменной ухмылочкой, я просто притянул его к себе плотно-плотно и, не говоря ни слова, лбом сильно ткнул в переносицу. Он заткнул нос пальцами и поплелся в медпункт. На этом наше приятельство закончилось, так толком и не начавшись.

Но не все было так просто. Внутри себя я горевал о том, что мои отношения с Веталем расстроились. И дело было, скорее, не в нем, а во мне. Я на какое-то время подумал, что дружить со мной могут только собаки, а людям я совершенно не нужен.

Страдая от этой мысли, я с головой ушел в работу в цеху и в занятия спортом.

Мой отец стал потихоньку приобщать меня к работе на своем станке, поручая выполнять какие-то самые простые операции. Наконец, я научился основам его ремесла и в конце августа комиссия в составе дяди Паши, отца и дяди Рыбкина признала меня специалистом, достойным присвоения квалификации второго разряда, о чем начальник цеха выдал мне специальный документ, именуемый разрядной книжкой.

– А первый разряд? – засомневался я в правомочности решения строгой комиссии.

– Твой первый разряд – это разряд уборщика мусора в цеху, – объяснил дядя Паша.

Мой тренер по пятиборью Валерий Петрович удивлялся моей настырности и сообразительности. Всему этому я удивлялся в себе еще больше. Я быстро схватывал все, чему он меня учил, получая от занятий спортом незнакомое мне прежде удовольствие. Оно, это удовольствие, мне самому казалось каким-то странным. Какое удовольствие можно испытывать от кросса на пересеченной местности? Но я носился по парку, как конь, получая незнакомое мне раньше наслаждение от преодоления самого себя. Больше всего я полюбил фирменный прием Валерия Петровича – прибавлять темп движения во время подъема в горку.

– Понимаешь, – говорил мне тренер, – иногда успех бывает там, где человек действует вопреки законам физики. Взять, к примеру, вот эту горку. Какой нормальный бегун будет на ней ускоряться? Да никакой! Не логично это. Силы надо беречь, преодолевая ее. А ты возьми и не побереги. Удиви себя любимого! И остальных заодно. Обойдешь всех на горке – обойдешь в первую очередь себя самого: свою лень, слабость, трусость.

Многому научил Валерий Петрович меня и в стрельбе из пистолета.

– Ты, Леша, когда первый раз девушку поцеловал? – неожиданно спросил как-то в тире Валерий Петрович.

– Никогда… еще, – покраснел я.

– Не переживай, дело наживное, – успокоил тренер. – Я тебе сейчас про другое говорю. Вот вживись в образ: стоишь ты рядом с девушкой. И страсть как хочется ее поцеловать, а страшно. Понимаешь?

– Конечно! – искренне кивал я.

– А это, парень, нормально, – объяснял тренер, – ты же не чугунную болванку хочешь поцеловать, а красивую девчонку. Тут и надо бояться. В стрельбе – все то же самое: хочешь спустить спусковой крючок, а страшно, потому что промахнуться боишься. Что нужно сделать, чтобы все получилось? Торопиться не надо, вот что. Тяни потихонечку спусковой крючочек, плавненько так, мягонько, словно девушку ласкаешь. Девушка сама знает, когда тебе уступить. И спусковой крючок – тоже. Выстрелишь, сам не заметишь! Главное – никуда не торопись.

Держа в руке пистолет и целясь в мишень, я, что называется, вживался в образ и представлял себе, как хочу поцеловать Лену. Как боюсь этого момента, как желаю его.

Удивительным образом, такие фантазии помогали, и чем больше я о Лене мечтал, тем кучнее пули ложились в мишень. Но гораздо лучше, чем со стрельбой, у меня обстояли дела с фехтованием. Я усвоил главную тренерскую установку: не дожидаться действий противника, а, угадав его замысел, действовать на упреждение удара. С интуицией у меня все оказалось в порядке.