– Эй, семья, шагом марш ко мне.

Мы молча вошли в кухню. У обоих вид был настолько виноватый, что отец даже отодвинул от себя рюмку.

– Докладывай, мать. Хотя нет, ты, Алексей. Что стряслось?

– Я побил сына директора школы, – сказал я и опустил голову.

– Что я, должен из тебя все щипцами вытягивать?! – заорал отец. – За что побил и как сильно?

– Я его, это… укусил я его. Сволочь он!

– Борец за правое дело? – грозно с подначкой спросил отец.

Я кивнул и почувствовал, что опять могу разреветься. Чтобы этого не случилось, я вспомнил, как Лена поцеловала меня.

– Ты смотри, – обратился отец к Рыбкину, – он еще и лыбится, зараза!

Немного поразмыслив, отец пошел в прихожую и снял телефонную трубку. Мы с мамой, оцепенев, стояли на кухне и вслушивались в треск телефонного диска. Слышимость оказалась идеальной. Были даже слышны продолжительные гудки. Наконец гудки прекратились и по разговору стало ясно, что отец звонил начальнику цеха дяде Паше – попросил разрешения выйти завтра на работу к одиннадцати часам.

Наутро мы с отцом в девять часов были у кабинета директора школы. Лютиков-старший опаздывал. Он явился минут через двадцать. Проходя мимо нас через приемную, он зло гаркнул: «Ждите!» и исчез за массивной дверью, обитой черным дерматином.

– Какой гоношистый крендель! – удивленно и в полный голос сказал отец, кивая на дерматиновую дверь секретарше. Секретарша вжалась в стул, как Юрий Гагарин в кресло космического корабля во время перегрузки.

Вдруг отец положил мне на плечо свою чугунную руку и веско сказал:

– Побудь здесь, я один схожу к этому жуку.

Он резко открыл дверь в кабинет директора. Секретарша еще надежней прилипла к стулу, сверля взглядом чистый лист бумаги, лежавший у нее на столе. Под дерматином двери директорского кабинета был толстенный слой ваты, чтобы обеспечивать звукоизоляцию. Поэтому происходившее за ней совершенно не было слышно. Не прошло и минуты, как дверь резко распахнулась и из нее своей знаменитой походкой выскочил и проследовал в коридор директор школы, высоко задрав голову вверх. Левой рукой он, словно прищепкой, держал нос, а правой сжимал окровавленный носовой платок. Вслед за ним вышел отец, деловито поглядывая на часы.

– На работу опаздываю, – поделился он с секретаршей и, взглянув на меня, сказал:

– Бегом на урок. Вечером поговорим.

Никаких последствий те события не имели. Директор школы делал вид, что меня не существует в природе. Лютиков-младший гордо ходил со шрамом на щеке. Вскоре Граммофона по-тихому приняли в комсомол.

– Комсомолец-подпольщик, – прокомментировал ситуацию весельчак Игорь Зусман.

На 23 февраля по сложившейся традиции девчонки делали подарки парням. Подготовка к этому событию была не так проста, как могло бы показаться непосвященному человеку. Говорят, у некоторых народов существует «язык цветов»: девушки и юноши, складывая букеты, дают понять друг другу о своих чувствах. У советских школьников «язык цветов» заменяли 23 февраля и 8 марта. Девочки, если позволяла обстановка в классе, дарили в феврале подарки мальчикам, которые им нравились, а мальчишки, если хватало смелости, дарили подарки в марте своим не таким уж и тайным симпатиям. Случалось, что поздравления эти учителями «заорганизовывались», то есть жестко регламентировались. Классные руководители четко расписывали, кто кому должен был дарить подарки, и отступить от установок учителя было невозможно. Но наша Клавдия Сергеевна при своей относительной молодости была педагогом опытным и человеком хорошим. Ей удивительным образом удавалось совместить несовместимое. Она так деликатно выстраивала поздравительную «процедуру», что никто из поздравляемых никогда не ощущал себя обделенным вниманием. Как ей это удавалось, загадкой осталось навсегда. Празднование 23 февраля в восьмом классе не стало исключением: на парте каждого мальчишки нашего класса в тот день лежали разнокалиберные подарочные свертки из разноцветной бумаги с традиционными открытками. Подойдя к своей парте, я с нетерпением перевернул открытку и увидел поздравление, написанное хорошо знакомым мне почерком Лены Вершининой: «Дорогой Леша! Поздравляю тебя с Днем Советской армии и Военно-морского флота! Желаю тебе стать достойным защитником нашей великой Родины!». Подписи под этим в общем-то формальным поздравлением не было, но это не имело значения. Поздравляя, она выбрала именно меня, и это было главным. Школьный и сугубо советский «язык цветов» был красноречив и убедителен. Я был счастлив!

В свертке под цветной бумагой я обнаружил тоненький сборник стихов поэта Николая Рубцова «Сосен шум». Имя поэта мне было незнакомо, но название книжечки понравилось. Оно почему-то сразу напомнило мне о нашей даче в сосновом лесу. В середине книги лежала закладка. Когда я открыл сборник стихов, закладка оказалась любительской фотографией Лены Вершининой. На ней Лена стояла, прислонившись к стволу березы, и улыбалась. На обороте было написано: «Леше от Лены. Вспоминай».

Я не мог оторвать взгляда от этого драгоценного подарка. Когда же сумел и мельком взглянул на Лену, то увидел ее строгий сосредоточенный взгляд на доску: начинался урок.

Несколько дней я не мог насмотреться на фотографию Лены. Я неожиданно для себя запомнил все стихи Николая Рубцова из подаренного мне сборника. Эти свои драгоценности вместе с открыткой, подаренной Леной, я хранил дома, на нижней полке своего письменного стола, зная, что родители туда не заглядывают никогда.

Накануне 8 марта мальчишки нашего класса поздравляли девочек и учителей, поскольку все они, за исключением Лютикова-старшего, были женщинами. Учителям мы дарили по три красных тюльпана, которые с трудом сумела раздобыть для класса мама Сашки Отливкина, а девочкам разложили за их партами свои подарки и открытки. За пару дней до этого мне удалось заручиться разрешением Клавдии Сергеевны сделать подарок Лене Вершининой, поскольку поздравить ее хотели многие. Не найдя каких-либо веских аргументов в свою пользу, я свалил все на Лая, сказав, что хочу осуществить давнюю мечту Лены – подарить ей портрет своей собаки, которую она очень любит. Довод показался Клавдии Сергеевне вполне убедительным. Желая показаться Лене если не интеллектуалом, то хотя бы не полным идиотом, я подарил ей книгу со странным названием «Чехословакия смеется», полистав которую, я, честно признаться, так и не понял, над чем смеялись жители этого симпатичного государства. Уж всяко не над тем, что произошло у них в стране пару лет назад, в 1968 году. Как ни странно, Лене книга понравилась, а фото Лая она повесила у себя дома на стене над своим письменным столом. Я немного завидовал своему псу, ведь на него часто поглядывала лучшая девушка на свете.

Сразу же после 8 марта началось сумасшествие под названием «подготовка к 100-летию Ленина». Вернее, готовились-то к нему в стране давно, но подготовка вышла, что называется, на финишную прямую. Юбилею посвящались телефильмы, радиопередачи, газетные передовицы, трудовые вахты, полеты в космос, спортивные достижения, отличная учеба студентов и школьников. Складывалось ощущение, что Владимир Ильич – самый близкий родственник каждой советской семьи.

22 апреля 1970 года отец пришел домой после торжественного собрания на заводе с испуганным лицом, чего я прежде не видел никогда. Он протянул маме прозрачную пластмассовую коробочку, в которой лежала медалька с изображением профиля Ильича, и озабоченно сказал:

– Рыбкину медаль не дали. Он сказал, что от такой несправедливости повесится. Схожу вместе с Лешкой к нему, поддержу, то да се. Свою ему отдам, если что – триста лет она мне снилась!

Дверь у Рыбкина в квартире была закрыта, но за ней слышался какой-то шум. Отец не раздумывая вышиб могучим плечом дверь, и мы ворвались в квартиру. В комнате на полу с обрывком бельевой веревки на шее сидел Рыбкин. Второй кусок веревки свисал с крюка, на который должна была крепиться люстра. Сама люстра валялась рядом с Рыбкиным и вид у нее был примерно такой же разбитый, как и у самого хозяина квартиры.