Сначала все было обыденно и скучно. Лена открыла сбор, за который мы дружно проголосовали, не испытывая особых восторгов от своих демократических прав, а потом Клавдия Сергеевна с выражением зачитала заявление Граммофона в пионерскую организацию с просьбой направить его «на передний край борьбы советской молодежи за светлые идеалы коммунизма». С чего это вдруг Граммофон решил отправиться на этот самый передний край, в заявлении не говорилось. В классе после оглашения его героического устремления в воздухе повисла тень всеобщего пофигизма. Тишина словно кричала: «Ну написал и написал, а к нам-то вы, Клавдия Сергеевна, чего докопались? Принимайте вы этого придурка куда хотите – нам его личная жизнь не интересна». Вероятно, еще мгновение и торопящиеся по своим делам одноклассники подняли бы за рекомендацию Граммофона в комсомол руки и отправились по своим делам. Но второгодник Валера Обмолотков, посмотрев на класс глазами Колумба, наткнувшегося на Америку, интеллигентно изрек:

– Вы че, совсем охренели? Он же придурок. В какой его комсомол? Давайте уж сразу в КПСС!

Мне было больно смотреть в этот момент на побелевшую от страха Клавдию Сергеевну, которая беспомощно хватала ртом воздух и с ужасом глядела на откровенно веселившегося второгодника. Наконец, собрав все свои силы в кулак, она гневно произнесла:

– Обмолотков, вон из класса! Ты уже не пионер!

– Вы тоже, – с радостью размахивая портфелем и выбегая из класса, парировал Валерка.

В классе начался жуткий галдеж. Каждый орал что-то свое, и только двое – Граммофон и наша классная – с ужасом смотрели на происходившее.

Дверь отворилась и в класс походкой рабовладельца вошел директор школы.

– Что тут у вас происходит? – строго спросил он у Клавдии Сергеевны.

– Сбор пионерского отряда, – спотыкаясь о каждое слово, сообщила она.

– Пионерского?! – удивился директор, словно впервые в жизни услышал о существовании этой организации. – Это больше похоже на одесский привоз, а не на сбор пионерской организации. Наведите порядок, Клавдия Сергеевна! – сказал Лютиков-старший и как крейсер вышел из класса.

Наступила тоскливая тишина. Всем опять захотелось побыстрее домой.

– Да черт с ним, пускай вступает, – вдруг подал голос благоразумный Сашка Отливкин. – Нас ведь его папаша задолбает, как дятел червяка!

– Сам ты дятел! – обиделся за отца Граммофон.

– А я бы не стала рекомендовать, – неожиданно высказалась председатель совета отряда Лена Вершинина. – У Лютикова нет в классе друзей, потому что у него тяжелый характер. Да и учится он хорошо только потому, что у него папа директор школы.

Весь класс, выпучив от изумления глаза, уставился на Лену. В своем порыве бороться за правду она была прекрасна, как памятник Зое Космодемьянской, который я как-то видел по телевизору.

– Да пошли вы все с вашим комсомолом! – заорал Граммофон и, хлопнув дверью, выскочил из класса. Через мгновение он влетел в класс, схватил свой портфель и, заорав истерично: «Придурки!», снова стремительно выскочил вон.

Клавдия Сергеевна сняла очки и молча стала теребить переносицу. Последний в истории нашего класса пионерский сбор закончился.

Как человек робкий, я никогда не решался предложить Лене провожать ее после школы домой, хотя жили мы неподалеку друг от друга, и большую часть дороги нам было по пути. Вел я себя не героически: после уроков дожидался, когда она выйдет из школы, и тащился за ней шагах в двадцати-тридцати сзади. Мне было приятно видеть ее стройную фигуру в синем приталенном пальто, и я упивался своей печалью тайного наблюдателя. Лена никогда не оглядывалась.

И в этот раз она шла размеренным шагом, а я, неотрывно глядя на нее, тащился за ней, ощущая какое-то неловкое чувство человека не то что крепко ворующего, но слегка приворовывающего то, что ему не принадлежало.

Где-то на середине пути я вдруг заметил, как из-за угла пятиэтажки навстречу Лене выскочил Граммофон. Он с размаху ударил Лену в лицо, но удар был неумелый, и Лена устояла. У меня в голове что-то переклинило, и я, отшвырнув в сторону портфель, побежал к Лютикову. Так быстро я не бегал даже на соревнованиях по пятиборью. Долетев до Граммофона, я сбил его с ног, и мы покатились по грязному снегу неубранной пешеходной дорожки. Драться мы не умели оба. Но Граммофон оказался трусоватым и не старался нанести мне удар. Он лишь однотонно выл и царапал мне лицо своими нестриженными ногтями. Почему-то запомнились черные ободки грязи под ногтями Лютикова и отвратительный запах тухлятины из его рта. Я лупил его тощими кулаками, куда придется, а, увидев приблизившуюся вплотную ко мне жирную щеку Граммофона, впился в нее зубами с каким-то странным для меня самого остервенением. В те мгновения я не думал даже о Лене и о том, что ей было нанесено оскорбление. Я вообще не думал ни о чем. Вернее, думал о том, что щека у Лютикова мягкая и жирная, как он сам. Проходившие мимо десятиклассники с трудом оторвали меня от Лютикова, но и сдерживаемый их сильными руками, я пытался достать его ногами, лягаясь, как заправский конь. Воспользовавшись моментом, Лютиков побежал в сторону школы, а десятиклассники продолжали меня держать, чтобы я не бросился за ним вдогонку.

– Отпустите его, – услышал я голос Лены.

– Любовь-морковь? Понимаем, – сказал уважительно один из десятиклассников, и они зашагали своей дорогой. У Лены из носа тонкой струйкой шла кровь. Мне стало нестерпимо больно оттого, что я не уберег ее.

– Тебе больно? – спросила она. – У тебя все лицо расцарапано. Я отрицательно замотал головой и, к своему стыду, горько заплакал. Я не мог сдержать слез, и мне было невыносимо неловко за свою слабость. Я не понимал причины своих слез, но остановить их не получалось.

– Рева-корова, дай молока, – вдруг вспомнила Лена детскую дразнилку, и мы рассмеялись.

– У меня дома никого нет, пойдем, приведу тебя в порядок, – сказала она.

– Не могу, у меня собака негуляная, – с досадой сказал я.

– Подождет твоя собака. Если хочешь, потом вместе с ней погуляем, – просто сказала Лена.

От восторга у меня перехватило дыхание. Я смотрел на Лену, и мне казалось, что фея из сказки снизошла до меня.

Квартира, в которой жила Лена с родителями и младшей сестрой, была в точности такая же, как и наша. Таким же были чехословацкий гарнитур в столовой и кухонный гарнитур румынского производства. Только выглядела квартира Лены почему-то уютней. Возможно, потому, что там жила Она. Лена смыла со своего лица кровь и принялась за мои царапины. Она обрабатывала их чем-то бесцветным, но я не замечал ничего, кроме ее сосредоточенного лица. От него пахло прохладой и свежестью. Никогда я еще не видел Лену так близко. Мне было страшно и волнительно.

– Ты когда-нибудь целовался? – спросила Лена, закончив протирать мою физиономию.

– Да, – соврал я.

– Интересно, с кем? – она посмотрела на меня взглядом взрослой девушки.

– С Лаем, со своей собакой.

– С собакой не считается, – улыбнулась она и неожиданно поцеловала меня в щеку. Я приложил свою руку к этой щеке, словно боясь, что ее поцелуй улетит от меня и никогда не вернется.

– Ты смешной и очень хороший, – тихо сказала Лена и повела меня на кухню пить чай.

Потом мы пошли ко мне, и я познакомил Лену с Лаем. Они друг другу сразу понравились, но иначе и быть не могло. Лай приветливо махал ей своим хвостом-мимозой и улыбался.

– Можно я его поглажу? – спросила Лена и, не дожидаясь моего ответа, провела рукой по его темно-рыжей холке с черным отливом.

Вечером, когда отец, как обычно, пил водку с дядей Рыбкиным, в прихожей раздался телефонный звонок. К телефону подошла мама. Слушая звонившего, она как-то странно и напряженно молчала. Наконец она положила трубку и удивленно посмотрела на меня.

– Звонила секретарь директора школы и сказала, чтобы я завтра с утра вместе с тобой была в кабинете директора, – растерянно сказала она. – Ты что-то натворил?!

Я не успел хоть что-нибудь сказать, потому что отец, непонятным образом услышавший наш разговор, властно крикнул из кухни: