Мои слова, как это ни странно, нисколько не удивили Лену. Она посмотрела на меня без всякого неодобрения, скорее с мягким безразличием.

– Конечно, пиши, – сказала она совершенно обычным голосом, словно мы с ней были закадычными подружками. – Только письма туда долго идут – медвежий угол.

Она вырвала из тетрадки листок, написала на нем красивым девчоночьим почерком индекс и адрес и протянула мне бумагу обыденно, как будто передавала карандаш во время урока.

Я нес этот листок в портфеле домой, как невиданную до той поры драгоценность. Несколько раз останавливаясь и перечитывая адрес, написанный ее рукой, я пытался справиться с навалившейся на меня удачей. Я был оглушительно счастлив второй раз в жизни.

Жизненный опыт – великое дело. Особенно он ценен, когда его совсем мало. Месяц назад мы с Лаем отпраздновали мое четырнадцатилетие распитием бутылки молока, купленной мною на лично заработанные «разгрузочные» деньги. Казалось бы, опыту было взяться неоткуда, но я вовремя вспомнил, как год назад придумал повод отказаться от поездки к бабушке в сибирскую деревню, пойдя в ненавистную летнюю школу английского языка. Второй раз подобный номер уже не прошел бы. Для того чтобы не расставаться на лето с Лаем, нужно было придумать что-то совершенно невероятное! Что-то такое, отчего бы отец (мама – не в счет) «поплыл бы», как на ринге соперник Валерия Попенченко. Ради любви человек может совершить такое, чему не поверил бы сам. Ради любви к Лаю я был готов сотворить чудо!

Чудо было мною сотворено в тот же вечер на кухне нашей квартиры, где отец как обычно выпивал с дядей Рыбкиным.

Чаще всего в такие вечера я сидел с Лаем у себя в комнате и не высовывался, чтобы не попасться отцу под горячую руку. Ради развлечения я время от времени изображал из себя учителя: пересказывал Лаю параграф из учебника истории или объяснял ему доказательство теоремы. Случалось, что я так долго и муторно объяснял, что начинал сам понимать то, что объясняю. Лай обладал потрясающим терпением: он слушал меня, не отрываясь, глядя в мои глаза своими выпученными пуговками.

В тот вечер я повел себя по-другому. Дождавшись, когда собутыльники слегка размякнут (обычно при хорошей закуске этот момент наступал минут через сорок после начала посиделок), я вышел из комнаты в коридор и встал перед открытой кухонной дверью словно в нерешительности. Отец и Рыбкин как раз только-только в очередной раз «вздрогнули по единой» и блуждали взглядами по столу в поиске закуски, которая максимально органично легла бы поверх именно этой рюмки. Грамотно зацепив вилкой дефицитную шпротину, отец вопросительно посмотрел на меня.

– Пап, возьми меня к себе на завод в ученики, – тихо попросил я. Отец вздрогнул и поперхнулся, шпротина нырнула с его вилки под стол, Рыбкин обалдевшим взглядом смотрел на меня, словно на кухню зашел не я, а сам дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев. Отец потряс головой, как пес после дождя, и перевел взгляд с меня на Рыбкина.

– Ты что-нибудь понимаешь? – с надеждой спросил он у Рыбкина.

– Взрослеет пацан, – одобрительно сказал Рыбкин.

Поняв, что у меня появился союзник, я вкрадчиво атаковал на мгновение растерявшегося отца:

– Хочу, как ты, это… работать, чтоб на доску почета… чтобы профессия в руках была.

– А Лешка твой – вылитый ты! – вдруг развеселился Рыбкин. – Такой же говнистый, в смысле, как это говорится, амбициозный, во-от! На доску желает, на завод за профессией.

– Мне через год восьмилетку оканчивать, – осмелел я. – Надо бы присмотреться к профессии. В институт я не собираюсь, зачем мне девятый класс? Я бы летом поработал, поучился, понял бы, как хлеб зарабатывается.

– Вот так-то, Петрович, – счастливо выдохнул Рыбкин. – Не заметили за этими пьянками, как парень-то совсем мужиком стал!

– Ага, ты его еще с нами третьим за стол посади, – добродушно огрызнулся отец, и я понял, что моя авантюра может завершиться успехом.

– Удивил, Алексей. Не скрою, удивил. – Отец аккуратно, в одно касание, не глядя, отправил тапком распластавшуюся под столом шпротину под батарею парового отопления. – Дело говоришь! Завтра пошушукаюсь с начальником цехом насчет тебя. А пока, как говорится, на горшок и спать!

Всю ночь я ворочался на своей жесткой узкой кровати. Мне снились то незнакомый начальник цеха, то притаившаяся под столом шпротина, то Лена Вершинина, любующаяся моей фотографией на доске почета отцовского цеха.

Проснулся я раньше обычного и долго гулял с Лаем, делясь с ним своими мыслями по поводу моей возможной работы на заводе. Пару раз встречные прохожие, пройдя мимо нас, с подозрением оглядывались, не понимая, почему я разговариваю сам с собой. Лаю это странным не казалось: он старательно семенил рядом со мной, забыв о главных задачах своего утреннего променада. Когда у родного человека происходят в жизни такие события, физиологические безделицы могут ненадолго отойти и на второй план.

Седьмой класс я окончил с двумя тройками: алгебра и геометрия по-прежнему давались мне с большим трудом. Правда, по химии я получил неожиданную четверку, чему поспособствовала во многом моя фантазия. В самом конце четверти мы повторяли на химии пройденный материал. Рассказывая о строении атома, наша химичка Нюша (до знакомства с нашим классом – просто Анна Петровна) вдруг сообщила:

– Если кто-нибудь из вас принесет на следующей урок химии самостоятельно изготовленную модель атома, поставлю высокую оценку.

Под высокой оценкой химичка подразумевала четверку, получить которую у Нюши было сложнее, чем попасть в отряд космонавтов. Пятерки вообще в расчет не брались – не ставила она пятерок. На Нюшин призыв мало кто обратил внимание: оценки за четверть вот-вот уже должны были выставить, а почти летняя погода за окном не располагала к усердию. Но на меня вдруг накатило творческое вдохновение. Мне безумно захотелось сделать так, чтобы Лена Вершинина обратила на меня внимание. Накануне последнего в учебном году урока химии я с помощью маминых советов испек в духовке настоящий колобок, натыкав в него со всех сторон макаронины. Получилась совершенно необычная модель атома, которую при желании можно было даже съесть. Моя модель затмила те немногие ерундовины из пластилина, которые на скорую руку, вспомнив детсадовские годы, сделали некоторые мои одноклассники. Это был мой одноминутный триумф классного масштаба! Круглолицая и полненькая Нюша, сама похожая лицом на мою модель атома, не скрывала восторга:

– Удивил, Смирнов, удивил! Ставлю тебе в журнал пять с плюсом! За год, так и быть, получай четверку.

После ее слов я посмотрел на Лену и меня пронзило электрическим разрядом: она глядела на меня и улыбалась!

– Нюша этот твой атом вечером с чаем слопает, вот увидишь, – доверительно шепнул сидевший за мной Игорь Зусман, как будто был стопроцентно уверен, что я обязательно буду приглашен Нюшей к ужину.

На этой героической волне я завершил свои мучения в седьмом классе. Мальчишки и девчонки из нашего класса разъехались кто куда: в пионерские и спортивные лагеря, к многочисленным деревенским бабушкам, опутавшим своим местопребыванием территорию всего Советского Союза, а Сашка Отливкин даже отправился с родителями в неведомую для всех нас солнечную Болгарию! Сашкин папа был командиром экипажа новейшего самолета «Аэрофлота» ТУ-134, а мама – и того выше: заведовала отделом парфюмерии в валютном магазине «Березка». Но Сашкина семейная жизнь была настолько недосягаема для наших одноклассников, что мы даже не догадывались, что ему можно завидовать.

В день, когда нам выдали табели об окончании седьмого класса, отец пришел с работы немного взволнованным. Внутренний карман его летнего плаща непривычно не оттопыривался поллитровкой. Вечер обещал быть непредсказуемо трезвым. Непредсказуемость началась с того, что отец неожиданно решил составить мне кампанию в прогулке с Лаем, что вызвало молчаливое изумление всех членов семьи. Во время прогулки все трое – отец, Лай и я были удивительно скованны. Даже Лай прежде, чем задирать лапку, в нерешительности смотрел на отца, словно ожидая специального разрешения на осуществление естественных собачьих действий. Отец был сосредоточен и непривычно собран.