Всю дорогу домой отец молчал. Я смотрел в окно электрички и ненавидел этот мир. Минут за двадцать до приезда на вокзал отец вышел в тамбур покурить, внимательно поглядывая в мою сторону. Воспользовавшись моментом, я выскочил из вагона через противоположный тамбур на платформу в самый подходящий момент, перед закрытием дверей. Электричка резво начала набирать ход, а я стал озираться по сторонам, прикидывая, что делать дальше. Вдруг состав резко остановился. Это мой отец нажал на стоп-кран. Осознав, что произошло, я перемахнул через ограждение платформы и побежал, спотыкаясь о какие-то колдобины, огибая редкие кусты и деревья.

Никогда не знал, что мой отец бегает так быстро. Он догнал меня на опушке леса и толчком в спину повалил на землю. Я попытался вскочить и убежать, но он крепко держал меня цепкими ручищами работяги.

– Мать пожалей, засранец, – почему-то хрипло сказал он и зло посмотрел на меня. Я обмяк, ноги сделались деревянными, и я сделал огромное усилие, чтобы не разрыдаться.

До самого дома мы молчали. Войдя в квартиру, отец, не снимая ботинок, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки и, привычным движением засунув ее во внутренний карман пальто, вышел из дома, громко хлопнув дверью.

Мама печально посмотрела отцу вслед, обняла меня и беззвучно зарыдала. Это было невыносимо. Я стоял гвоздем, наполовину вбитым в пол, и не знал, что мне делать. Было безумно жалко маму, себя, свою корявую детскую судьбу и весь белый свет.

– Иди помой руки и садись кушать, – сказала мама и пошла на кухню.

Я сидел за кухонным столом, согревая руки чашкой чая, и думал о том, что теперь отец будет пить не дома, как это было всегда, а неизвестно где и непонятно с кем. Мысль о том, что из-за меня рушится привычный, хотя и не очень-то симпатичный, уклад нашей семейной жизни, угнетала меня. Уж лучше бы он пил по-прежнему с друзьями дома, а не где-то на стороне.

В прихожей забренчала-зазвенела ключами входная дверь и через несколько секунд на кухню вошел отец. В его ручище тонуло темно-рыжее лохматое существо, изумленно смотревшее на меня огромными глазищами.

– И попробуй мне получить хоть одну двойку! – веско сказал отец. – Я его тут же на помойку выкину.

Так в нашей семье появился Лай. Это имя дал ему дядя Рыбкин, собачий дедушка моего лохматого младшего брата. Мне, выросшему без братьев и сестер, наконец-то удалось выплеснуть на Лая всю накопившуюся во мне мальчишескую нежность. Отец выдумал великое множество условий, без выполнения которых Лай мог бы оказаться на улице. Перечисляя мне эти условия, он походил на полководца, победившего в изнурительной войне, и диктовавшего условия мира раздавленному поражением противнику:

– Гуляешь с собакой только сам! Сам заботишься о его пропитании. Все расходы по содержанию этого китайца, – он, криво усмехаясь, смотрел на Лая, – за твой счет. На ночь собаку запираешь на кухне. В постель ее не брать. После первой же твоей двойки собака окажется на помойке.

Как выяснилось позже, в день моего бесславного возвращения из побега отец неожиданно явился к Рыбкину с бутылкой, и тот сразу понял, что слово придется сдерживать – отдать обещанного щенка своему другу-собутыльнику. Тем более что и бутылка была тут как тут. Рыбкин очень удивился, узнав, что отец не станет на этот раз с ним выпивать, потому что спешит вручить мне, как выразился отец, это «чудо в перьях».

У Ады в большой фанерной коробке было пять щенков: три девочки и два парня.

– Вот этого хлопца забирай, – указал Рыбкин на самого крупного. – Жрет, как за себя кладет, Адку замучил! Без него ей легче будет с остальными справляться. Хитрый такой китаец – готов все до конца высосать. Ни дать ни взять – вылитый Чжоу Эньлай, китайский председатель Госсовета.

– А ты-то почем знаешь, какой он, этот, как ты там его назвал… – начал было отец.

– Газеты читать надо, – веско заметил Рыбкин.

Так что своим именем мой Лай был обязан, ни много ни мало, второму по важности после Мао Цзэдуна лицу китайского государства, с которым в ту пору, в конце шестидесятых, у Советского Союза были отвратительные отношения. До событий на Даманском оставалось около года, и в наших газетах, действительно, этого Чжоу Эньлая полоскали, как хотели.

Возможно, я в ту пору был единственным советским человеком, горячо любившим Китай. Если бы не эта великая страна, у меня не было бы моего замечательного пекинеса, порода которого так созвучна с названием китайской столицы!

Похоже, по объему мочи писал мой китайский младший брат, как все население Пекина вместе взятое! Я едва успевал вытирать за ним многочисленные лужицы половой тряпкой, которую тщательно стирал и сушил, стараясь, чтобы она не попадалась отцу на глаза.

Семья наша по советским меркам жила небедно. Вместе с собакой нас было четверо в просторной трехкомнатной квартире. Даже с учетом «пропоя» отец зарабатывал много, посмеиваясь над зарплатой моей мамы, работавшей в районной библиотеке.

– Угадай, что за женщина: первая буква – «б», последняя – «ь»? – веселясь, спрашивал он время от времени у собутыльника Рыбкина. Рыбкин потел и смущенно разводил руками.

– Библиотекарь! – ржал жеребцом отец. – Но ход твоих мыслей, Рыбкин, мне нравится!

В целях правильного воспитания карманных денег родители мне не давали. Они считали, что с меня хватит обеспечиваемого ими моего полного пансиона.

– Деньги портят человека, – любила повторять мама.

В первые дни пребывания Лая в нашем доме мама разрешала мне давать ему немного молока. Вскоре я научился варить для него жиденькую манную кашу на молоке, которую Лай поглощал в режиме пылесоса. С наслаждением лопал он и подслащенный творог, слегка разбавленный молоком. Но денежный вопрос все равно оставался злободневным, поскольку с каждым днем Лай ел все больше и больше, и общесемейного запаса молока уже не хватало. За расходами мама следила строго.

По выходным я с согласия родителей стал бегать на станцию в поисках подработки. Товарная станция была от нас неподалеку, но без паспорта суровые кладовщицы брать меня на разгрузочные работы не хотели. Вскоре мне повезло. Один пьянчужка грузчик разрешил помогать ему разгружать вагоны со всякой всячиной и за это давал мне рубль, оставляя себе вполне увесистую трешку. Кладовщицы вскоре разгадали его маневр, но мешать не стали: если что, спрос не с них, а с него.

Благодаря этой, как называл ее грузчик дядя Боря, халтуре, у моего Лая всегда была подходящая еда. На честно заработанные деньги я купил ему тоненький ошейник и брезентовый поводок, и мы чинно «выгуливались» три раза в день: до моего ухода в школу, после прихода из школы и перед сном, после того как уроки были сделаны.

Я настолько боялся лишиться собаки, что стал вполне сносно учиться. Отличником, конечно, я не был, но двоек уже не получал. Учителя и родители удивлялись переменам в моей учебе. Но больше всех удивлялся я сам. Мне неожиданно стало ясно: если жизнь припрет, сделать возможно все что угодно. Даже учиться без двоек.

Лучшие часы в моей жизни наступали после занятий в школе и длились до прихода родителей с работы. Мы с Лаем стали самыми задушевными друзьями. Уходя в школу, я подставлял к подоконнику свой бывший детский стульчик, чтобы пес мог запрыгнуть на него, а оттуда перебраться на подоконник. Лай часами терпеливо смотрел в окно, ожидая моего прихода из школы. Увидев меня идущим с портфелем, он начинал метаться по подоконнику, радостно повизгивая. Когда я открывал дверь в квартиру, Лай уже пританцовывал в коридоре, стремясь запрыгнуть ко мне на руки.

Во что мы с ним только не играли! Он охотно принимал участие во всех моих придумках, даже прыжки с серванта с самодельным парашютом выдерживал стойко, как и положено десантнику.

Ко мне часто заходили одноклассники, которых Лай встречал дружелюбно, но особо не сближался ни с кем. Я всегда был для него единственным близким человеком.