– Разнорабочий, ученик вальцовщика, – чувствуя недоброе, ответил я.

– Вот и вали отсюда, ученик вальцовщика, и не морочь мне голову.

– Я бегать хочу… на конях… и плавать со стрельбой, – запутался я в своих желаниях.

– Ну, если бегать на конях, то это ко мне, – вдруг развеселился спортсмен. – И плаванье со стрельбой – тоже по моей части. Еще и фехтование на шампурах можно организовать.

– На саблях, – на всякий случай уточнил я.

– Почему бы и нет, – легко согласился хозяин кабинета.

Тренера звали Валерием Петровичем. Он любил пошутить, но при этом никогда не улыбался. Не скажу, что его привел в восторг мой приход в секцию современного пятиборья, но, еще раз скептически окинув меня с ног до головы, он бросил неопределенное:

«Будем посмотреть». Наша училка по русскому ему за такие слова точно влепила бы пару!

Я стал тренироваться у Валерия Петровича три раза в неделю. Вскоре моими любимыми видами стали кросс и фехтование. Плавал я тоже неплохо, а вот стрелок из меня был никудышный. Не все ладилось и с конным спортом. Для своих четырнадцати лет сложен я был как-то коряво: при росте метр семьдесят весил всего пятьдесят килограммов.

– Пересушили тебя малость, – озабоченно говорил тренер. – Не ровен час, с коня сдует.

Постоянной лошади у меня не было. На первых порах меня сажали на самых спокойных. Однажды мне дали строптивого коня по кличке Пижон. Он так понес меня по кругу, что я вылетел из седла, но, к счастью, приземлился вполне удачно. Не было у меня и постоянного пистолета. Постоянным было лишь желание двигаться, двигаться, двигаться.

Впечатлений от работы на заводе, от тренировок было много. Я мечтал ими делиться с Леной в своих письмах, но неожиданно возникло почти непреодолимое препятствие: мой почерк попрежнему напоминал почерк терапевта.

Сначала я был просто в отчаянии. Кое-как написал куцее письмецо, старательно выводя каждую букву. Но получилось все равно плохо. Почти как на нашем цеховом стенде ударников коммунистического труда. Тогда я пошел на отчаянный шаг: купил в канцтоварах несколько тетрадок в косую линейку для первоклашек и стал по ночам, чтоб не засмеяли родители, старательно выводить каждую букву. Толку было немного, но я закусил удела не хуже Пижона, и через какое-то время почерк стал выравниваться. В середине августа я писал уже почти красивым почерком, правда, он очень походил на почерк Лены, который я невольно перенимал, по сто раз перечитывая каждое ее письмо.

Все мои письма Лене проходили цензуру Лая. Он внимательно выслушивал зачитываемый мною текст очередного послания и одобрительно махал хвостом, похожим на букет мимозы. Цензор он был доброжелательный, и я всегда находил в нем поддержку.

В письмах я рассказывал Лене о заводе, о нашем дачном участке, о секции пятиборья и, конечно, о Лае. Я готов был писать о чем угодно, но только не о своих чувствах к ней, которых очень стеснялся. Лена писала подробные письма о своей жизни в деревне на берегу Селигера. Она дружила с многочисленными девочками и мальчиками, приехавшими в деревню из Калинина, Москвы и Ленинграда. По ее словам, приезжие дружили не только между собой, но и с местными ребятами, которых знали с самого раннего детства. Чаще других друзей Лена упоминала мальчика Севу, который был «совсем взрослым и готовился на будущий год поступать в МГИМО». Я не знал, что означает эта аббревиатура, но понимал, что речь идет об институте. Странно, но у меня в силу моего небольшого жизненного опыта упоминания этого Севы не вызывали чувства ревности. Точнее, они вызывали какую-то непривычную тревогу, которая, если разобраться, и была предвестником того чувства, которое взрослые называют ревностью.

Ожидание писем от Лены занимало все мое жизненное пространство. Если бы не Лай, я бы сошел с ума от этих ожиданий. Но мой верный пес, которому я доверял свои немногочисленные тайны, заземлял на себя мои душевные муки, и от этого мне становилось гораздо легче.

На заводе, в цеху, у меня неожиданно появился приятель, которого все звали Вéталем. Веталь, а на самом деле обычный Виталий, или просто Виталик, был молодым рабочим, пришедшим на завод около года назад после окончания профтехучилища. У него был солидный, в моем представлении, третий производственный разряд, отчего Веталь смотрел на меня с легким презрением. Он был старше меня почти на четыре года, так что его первенство в наших складывавшихся взаимоотношениях было неоспоримым.

Считая себя сложившимся взрослым человеком, Веталь по своей инициативе начал учить меня жизни. В основном это обучение, носившее сугубо теоретический характер, сводилось к разговорам о том, сколько он может выпить водки, не косея, и сколько девчат он «подмял под себя». Веталь открыто курил «Приму», смачно матерился и носил вне работы настоящие американские джинсы, подобные которым я видел только на отце одноклассника Сашки Отливкина. Веталь настолько хотел походить на взрослого, что его детскость сразу же бросалась в глаза и вызывала иронические чувства не только у бывалых работяг, но даже у меня.

Веталя в цеху не любили и не уважали. Не за его молодой возраст и желание казаться взрослым, а за нелюбовь к профессии. Его в цеху прозвали Шлангом, что на заводском жаргоне означало «человек, уклоняющийся от работы при любой возможности». Но Веталя это не очень огорчало, потому что он был в полном восторге от себя.

Совсем неожиданно для Веталя в цеху появился я – единственный в коллективе человек, на которого можно было попытаться смотреть свысока. Правда, технически сделать это было сложно, поскольку роста мы были примерно одинакового. Но жажда управленческой деятельности вела вчерашнего пэтэушника Веталя проторенной дорогой тщеславия. Он наставлял меня постоянно. Возможно, это был первый в его жизни случай, когда он проявил старание и упорство.

Как это ни удивительно, однажды он сумел пробить брешь в моей обороне. Был обычный рабочий день. Окончив свою укороченную смену, я вышел из проходной, спеша побыстрей вернуться домой, чтобы погулять с Лаем. Неожиданно в сквере, через который шла дорога к автобусной остановке, я увидел на скамейке Веталя в его прославленных джинсах. Рядом с ним сидела симпатичная девушка в очень коротком платье. Ноги у девушки были такими стройными и красивыми, что я невольно уставился на них взглядом Буратино, впервые взявшего в руки азбуку.

– Ты в ее коленках сейчас дырки просверлишь своим взглядом, – осклабился Веталь.

Обладательницу заманчивых коленок звали Мариной. Она училась в торговом ПТУ и жила в одном доме с Веталем.

Веталь объяснил, что сегодня у него законный «отгул за прогул», поскольку ему исполнилось восемнадцать лет.

– Старость подкралась незаметно, – почти всерьез сообщил он. – Теперь имею полное право бутылку в бакалейном отделе купить, или в армию пойти. Жениться могу хоть на ней, – Веталь по-хозяйски похлопал Марину по коленке, – хоть на какой другой. Я даже теперь голосовать могу пойти, только на хрен оно мне упало: за кого ни голосуй – все один хрен Брежнев получается. Давай, друг, раздели со мной радость возмужания! – и Веталь протянул мне бутылку водки, в которой оставалась почти треть содержимого.

Я никогда еще не пробовал даже вина. Пример отца как-то сам собой выставил в моем сознании защиту: водка – зло! Но тут вмешалась Марина. Она томно закатила глаза и приятным голосом сказала:

– Выпей, Леха, за здоровье своего друга Веталя. Не каждый день исполняется восемнадцать.

Она посмотрела на меня так по-взрослому, что я, как мой Лай перед кусочком мяса, сглотнул слюну.

– Разве что символически, за компанию, – вспомнил я часто слышанное на моей кухне. Я, как гранату, взял в руку бутылку и геройски опрокинул ее в себя. Почему-то содержимое пролилось в меня все сразу и как-то мгновенно. Я ловил ртом воздух, пытаясь продышаться, но у меня не получалось.

– Извини, Леха, закусона нет, – искренне засокрушался именинник. – Было одно яблочко, но мы его с Маринкой уже схарчили…