— Ты в порядке? — Спрашивает Маркус, его взгляд блуждает по моему телу, в то время как Роман старательно игнорирует меня, более чем довольный притворяться, что он не имеет к этому никакого отношения.

Я улыбаюсь ему, зная, что, несмотря ни на что, Роман просто не может устоять передо мной, как и его братья. Они разрушили и забрали что-то внутри меня точно так же, как я намерена поступить с ними.

— Я никогда не чувствовала себя лучше.

И с этими словами я опускаюсь рядом с Леви, беру его напиток прямо из его рук и выпиваю его залпом, чувствуя, как их теплая сперма медленно вытекает из меня.

20

Нервы сотрясают мое тело, пока Маркус ведет меня через их жуткую маленькую подземную игровую площадку. Из всего, что я собиралась сделать сегодня, это было определенно не это. До того, как он пришел и потребовал, чтобы я прогулялась с ним, мой день должен был состоять только из лечения моего ужасного похмелья. Видимо, в двадцать два года я должна просто отмахнуться от этого дерьма.

Мудак.

Возможно, моя ночь безрассудной пьянки была не самой блестящей идеей, но я не собираюсь лгать, у этой крыши определенно были свои преимущества. Привилегии, которые я захочу увидеть снова. Я имею в виду, что если девушка испытала на себе всех трех братьев ДеАнджелис сразу, пути назад уже нет. Обычный миссионерский секс один на один официально испорчен для меня, но, если быть честной, все было испорчено, когда Маркус впервые дотронулся до меня в той гребаной маленькой камере.

Почувствовав мое волнение, Маркус кладет руку мне на поясницу и ведет через подземную игровую площадку. Это чертовски жутко, и после того, как всего полторы недели назад я прострелила здесь своему отцу колено, я надеялась, что мне никогда больше не придется сюда приходить. Здесь холодно и все пространство залито самыми ужасающими флуоресцентными лампами, которые демонстрируют каждую каплю засохшей крови на полу. Черт, даже эха наших шагов по холодному бетону достаточно, чтобы по моему телу пробежали мурашки.

Мы проходим мимо множества пустых камер, но, когда мы начинаем проходить мимо камер, покрытых брызгами крови и болтающимися телами, у меня сводит живот. Чем глубже мы заходим, тем больше становится окровавленных и избитых мужчин, кричащих на меня; одни требуют свободы, другие просят воды, в то время как третьи выкрикивают оскорбления и сексистские оскорбления.

— Что здесь происходит? — Бормочу я, стараясь говорить так тихо, что Маркусу приходится напрячься, чтобы расслышать меня. — Всех этих людей не было здесь на прошлой неделе.

Его губы сжимаются в жесткую линию, и он кивает.

— Я знаю, — бормочет он. — Похоже, мой отец использует нашу игровую площадку немного чаще, чем мы предполагали. По крайней мере, это объясняет, почему все его люди были здесь той ночью. Он, должно быть, что-то задумал. Держу пари, эти придурки не ожидали увидеть Романа там в таком состоянии.

Я киваю, вспоминая все это слишком отчетливо.

— Он практически разорвал их в клочья, говорю я ему. — Я не понимаю, как он все еще жив. Столько охранников против всего лишь одного человека. Это невозможно.

— Когда у тебя такая подготовка, как у нас, — говорит он, с болезненным желанием оглядывая камеры, — возможно все.

— Прекрати, — говорю я ему, возвращая его внимание к себе, а не ко всем тем вещам, которые он хотел бы сделать с заключенными своего отца. — Мы здесь для того, чтобы научить меня стрелять, а не для того, чтобы ты начал мечтать обо всех тех ужасных вещах, которые тебе хотелось бы совершить.

Маркус ухмыляется, его взгляд темнеет от возбуждения.

— Я знаю, — говорит он мне. — Но не лучше ли научиться стрелять по настоящей мишени? В конце концов, стрельба по неподвижной мишени сильно отличается от смелости, необходимой для того, чтобы действительно застрелить человека.

Я, прищурившись, смотрю на него.

— Сколько тебе было лет, когда ты впервые в кого-то выстрелил?

Его лицо задумчиво морщится, пока мы продолжаем проходить мимо буйствующих заключенных.

— Эээ, может быть, семь или восемь, — размышляет он, наблюдая, как на моем лице появляется ужас. Он смеется и кладет руку мне на плечо, как будто это самый непринужденный разговор, который у нас когда-либо был, хотя, я думаю, при его образе жизни так оно и есть. — Это не то, что ты думаешь. Я практиковался в стрельбе с Леви. Роман уже знал, что он делает с оружием, поэтому ему не нужно было тратить столько времени, как нам, и это просто… вроде как случилось. Я не хотел стрелять ему в задницу. Это был несчастный случай.

— Подожди, — говорю я, замедляя шаг, чтобы сфокусироваться на его глазах. — Кому ты выстрелил в задницу?

Он морщится и смотрит на меня сверху вниз, как будто нарушает какой-то договор, просто обсуждая это со мной.

— Роману, — наконец признается он, и веселая усмешка растягивает его губы. — У него все еще есть шрам, но я поклялся до гробовой доски никогда больше не говорить об этом.

Я не могу удержаться от смеха и сразу же чувствую себя виноватой из-за этого, когда вспоминаю заключенных вокруг меня.

— Что случилось?

— Итак, мы с Леви только что закончили, чистили оружие и убирали его, но Роман только что закончил свою собственную тренировку и вел себя как гребаный мудак. Он всегда был таким. Я вроде как ненавидел этого парня. Он многого ожидал от нас. Он хотел, чтобы мы всегда были лучше, добивались большего. Наших возможностей для него никогда не было достаточно, но теперь, став взрослым, оглядываясь назад, я вижу все таким, каким оно было, — говорит он, делая паузу, поскольку сбивается с мысли. — Роман хотел, чтобы мы были лучшими, потому что меньшего было бы недостаточно для нашего отца, а когда ты недостаточно хорош, ты все равно что покойник. Он видел то, что мы, будучи слишком молодыми и наивными, не могли понять. Я думаю, этот засранец защищал нас даже тогда.

— А, благородный джентльмен, как всегда, — смеюсь я, все еще думая о дырке от пули в заднице Романа.

— В общем, — продолжает он, — мы складывали все наше барахло обратно, и Роман пришел сказать нам, что сделанные нами выстрелы были недостаточно хороши, и он был прав, они были дерьмовыми. Но тогда я не мог контролировать себя, иногда до сих пор не могу. Это привело меня в ярость, и я просто потерял контроль и нажал на гребаный курок.

Я резко выдыхаю, когда он совершает свою небольшую прогулку по дорожке воспоминаний, посмеиваясь про себя над приятными временами, которые у него были в детстве.

— Пуля попала прямо ему в задницу, и ублюдок завизжал, как маленькая сучка. Мой отец держал меня за яйца, но это стоило того, чтобы увидеть, как этот придурок следующие несколько месяцев будет сидеть на одном из этих надувных пончиков.

Я изумленно смотрю на него, когда мы наконец проходим мимо последнего заключенного и входим в ультрасовременную зону для стрельбы, которую парни построили здесь внизу.

— Значит, он просто позволил тебе выйти сухим из воды? — Спрашиваю я, обводя взглядом ряды оружия и мишеней, к большинству из которых прикреплено лицо их отца.

Маркус смеется и задирает рубашку, чтобы показать мне поблекший шрам, скрытый в красивых линиях его татуировки.

— Не-а, этот засранец забрал мою почку за ту пулю, несколько лет спустя, а затем продал ее на черном рынке, чтобы купить свою первую машину, но я не могу его винить, та машина была отличной. Единственной в своем гребаном роде.

— Срань господня, — выдыхаю я, широко раскрыв глаза. — Я не знаю, радоваться мне или грустить из-за того, что у меня никогда не было брата или сестры.

— Радоваться? — спрашивает он. — Какого черта ты радуешься тому, что у тебя нет брата или сестры? Это была хорошая история о братстве. Мне сошло с рук то, что я выстрелил ему в задницу, а ему досталась почка. Это беспроигрышная ситуация. Разве ты не слышала часть о машине? Единственной в своем роде.