Я качаю головой, не в силах понять, насколько далеко он зашел на самом деле.

— Знаешь, каждый раз, когда я начинаю убеждать себя, что ты такой же, как все мы, ты идешь и доказываешь мне, насколько я на самом деле ошибаюсь.

Он хмурит брови, когда берет пистолет, осматривает его, прежде чем снова взглянуть на меня.

— Что это должно означать? Как еще братья могут проявлять привязанность и связь?

— Когда-нибудь слышал о футболе или видеоиграх? — Я смеюсь, нервно беру пистолет, который он протягивает мне, и смотрю на него так, словно он может ударить меня в любой момент. — Я имею в виду, у меня нет брата, но я почти уверена, что так и должно быть.

Маркус усмехается и встает прямо у меня за спиной, меняя мою позу и поворачивая лицом к мишени в конце полосы.

— Я бы предпочел гореть в аду со всеми придурками, которых я туда отправил, — говорит он мне. — Теперь сосредоточься. Ты знаешь основы, но при нашей работе ты не можешь позволить себе промахнуться. Скорость и точность имеют решающее значение.

В течение следующих нескольких часов Маркус рассказывает мне все, что мне нужно знать, и хотя я далека от совершенства и у меня есть еще много времени, чтобы прийти сюда, я могу уверенно пользоваться оружием. Хотя, смогу ли я на самом деле нацелить его на другого человека — это еще одно препятствие, с которым мне придется бороться.

Три часа превращаются в четыре, и когда мои руки болят так сильно, что я больше не могу нажать на курок, он, наконец, ослабляет хватку. Это заставляет меня задуматься, на что была бы похожа тренировка с их отцом. Маркус сейчас обходится со мной мягко, но чтобы добраться до элитного уровня, на котором они находятся, их обучение было бы жестоким, последовательным и ужасающим; таким, какого ни один ребенок никогда не должен был выносить.

Мы начинаем собирать вещи и после долгого пути обратно отсюда наконец выходим на теплое послеполуденное солнце. Маркус не может удержаться и оглядывается по сторонам, как солдат, чтобы убедиться, что в нас не целятся издалека, но все, что мы видим, — это близнецов Дил и Доу, мчащихся вдалеке, лавируя между большими деревьями в начале густого леса.

Мы возвращаемся к парадному входу в замок, и я погружаюсь в свои мысли.

— Могу я спросить тебя кое о чем? — Бормочу я, чувствуя, что вот-вот переступлю какую-то невидимую черту, о которой я никогда не подозревала.

Любопытство вспыхивает в его темных глазах, когда он наблюдает за мной, и после короткой паузы он кивает.

— В чем дело?

— Я никогда по-настоящему хорошо не сплю после выпивки, поэтому сегодня утром я проснулась довольно рано и просто бродила по замку, когда увидела Леви. Он спускался по лестнице, ведущей в комнату Белоснежки, и он казался… отстраненным, как будто его разрывает на части присутствие здесь вашей мамы. После этого он вернулся в свою комнату, но не спал, просто все утро играл на барабанах, как будто пытался забыть ее.

Маркус тяжело вздыхает и останавливает меня у подножия лестницы, не желая заводить этот разговор ближе к замку.

— Леви был молод, когда она умерла, ему было всего четыре или пять лет. Он не помнит ее, не так, как мы с Романом, — объясняет он. — Я думаю, у него осталось всего одно воспоминание о том, как она читала ему сказку на ночь за несколько ночей до того, как ее убили, и он держался за это крепче, чем за что-либо еще. Теперь, когда она здесь… по крайней мере, осознавая, что она здесь, он чувствует, что подвел ее. Мы все чувствуем то же самое, но это ударяет по нему сильнее всего.

— Черт, — бормочу я, чувствуя, что должно быть хоть что-то, что я могу сделать, чтобы помочь ему.

Маркус кладет руку мне на поясницу и начинает вести меня вверх по лестнице.

— У нас с Романом, — продолжает он, — есть бесчисленное множество воспоминаний, к которым можно вернуться, но все, что есть у Леви, — это та единственная сказка на ночь и ее разлагающееся тело наверху. Я не виню его за то, что он пытается удержать его.

Я киваю, ненавидя то, что их боль причиняет боль и мне.

— Почему твой отец так поступил с ней?

Он качает головой.

— Гребаный вопрос века, — бормочет он, ни на секунду не сомневаясь, что вытянет из него информацию, даже если это будет последнее, что он сделает. — Мы всегда верили, что она была похоронена в семейной усыпальнице на территории моего отца. Черт возьми, каждый гребаный год мы выбирались из этой адской дыры и рисковали отправиться на могилу, только чтобы увидеть ее, но после всех этих лет, она оказывается брошена гнить в одиноком замке. Мы могли бы помочь ей, похоронить где-нибудь в хорошем месте.

— Ты сделаешь это, — говорю я ему, — и после этого заставишь своего отца заплатить.

— Чертовски верно, — говорит он, тянется к входной двери и стонет, когда она не открывается. — Черт. Я думал, что оставил ее открытой.

Мои глаза расширяются, когда я смотрю на большой замок.

— Как, черт возьми, мы должны вернуться?

Маркус отступает назад и осматривает массивное здание.

— Никогда не думал, что мне понадобится снова вламываться, — бормочет он, когда его взгляд перемещается в дальний угол собственности и осматривает огромный, заросший лабиринт, по которому они гнались за мной всего несколько коротких недель назад. — Как ты относишься к тому, чтобы снова немного прогуляться по лабиринту?

— Гребаный ад, — бормочу я, от этой мысли у меня начинается крапивница. — Какие у меня еще есть варианты?

— Подняться наверх через подвалы.

— Черт, — вздыхаю я. — Лучше лабиринт.

Мы начинаем пробираться к массивным изгородям лабиринта, и я смотрю на него, вспоминая, насколько пугающим было находиться по другую сторону этой штуки. Хотя сейчас уже далеко за полдень и светит солнце, наверняка там будет и вполовину не так страшно.

— Я хотела спросить тебя еще кое о чем, — говорю я, понимая, что второй наводящий вопрос, касающийся его матери, вероятно, не самый умный ход, но, черт возьми, я уже в ударе.

Маркус смотрит на меня и приподнимает бровь, пытаясь придумать лучший способ переправить нас на противоположную сторону этой изгороди.

— Да? — медленно произносит он.

— Помнишь ту первую ночь, когда вы, ребята, нарядили меня в то черное платье?

Он прищуривается, глядя на меня, ему не нравится направление моих расспросов.

— И?

— Это действительно было одно из старых платьев вашей матери? — Размышляю я, нервно поглядывая на него. — Потому что я знаю, что вы, парни, немного не в себе, но получать удовольствие от случайной цыпочки, одетой в старую одежду вашей мамы, просто странно.

Из него вырывается воющий смех, когда он пытается перелезть через изгородь.

— Черт возьми, детка. Как давно ты хотела спросить меня об этом?

Я пожимаю плечами.

— Некоторое время.

Он качает головой, когда ветки ломаются под его весом, и опускается на землю рядом со мной.

— Это было платье не моей матери, — смеется он, отряхивая неглубокий порез, начинающийся у локтя и спускающийся до запястья. — Я не знаю, чье это было гребаное платье, но оно выглядело на тебе чертовски хорошо.

— О, — выдыхаю я, облегчение пульсирует в моих венах. — Значит, вы, ребята, не заводитесь от…

— Ни за что на свете, — смеется он. — Нас заводит твой страх. Леви просто нравится трахаться с такими цыпочками. Сказать им что-нибудь настолько отталкивающее, что у них мурашки пойдут по коже. Из-за всего происходящего я и забыл, что он тебе это сказал.

Что-то успокаивается в моей груди, и, понимая, что их проблемы с мамочкой не такие уж хреновые, как я думала, я подхожу к Маркусу и предлагаю ему свою ногу.

— Тебе придется подкинуть меня, — говорю я ему, и мы оба быстро понимаем, что это единственный выход.

— Хорошо, — говорит он. — Но для протокола: если ты упадешь лицом на другую сторону, это не моя вина.

Хватаю его за плечо, когда он делает упор под моей ногой, встречаюсь с ним взглядом и киваю.

— Договорились, — говорю я ему. — А теперь заставь меня летать.