– Шесть имей явиться! – сказал господин Хаузен.

А сам на Куроптева, на его треуголку медведем смотрит.

– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка ещё просит – уж больно хорош… В Москве таких уж не поешь, в деревне всё своё…

– И в Москву мужики всё одно будут нам из деревни припас доставлять, – говорит Лизонька и пухлым кулачком подпёрла алую щёчку. – Чего уж!

– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришёл с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трёт красные губы луковкой, все в масле. – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?

– Под Цорндорфом-деревней, – пояснил Куроптев как военный военному.

– Ну, я не зналь! – сказал Густав Адамыч. – Меня, слав бог, Гросс-Егерсдорф плен веяли. Я капраль. Я командую в деревне… У русски мужик я начальник… Ха-ха!

И барин тоже засмеялся:

– Ха-ха-ха! Вот действительно случай… Ты его, Куроптев, бил, а он тобой начальствовать будет… Ха-ха! Превратность Фортуны… Лизонька, дай-кась…

– Да ты что, Господь с тобой! Чать, седьмой кусочек скушал…

– Ну ладно, ладно. Я-то думал – всего шесть. Уж не надо. Так вот, Густав Адамыч, куда ж его ты определишь на работу?

И Куроптев был поставлен сторожем на барские огороды. Ночью в шалаше караулить… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…

– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!

Барину что – сел в коляску, да и укатил с барыней, с ребятами в Москву… Только и делов. Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается, работает и на барина, и на себя, чтобы деньгу сколотить да домой уехать…

Феофан думу думать, на огороде сидючи. А как падёт ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идёт. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни ушан – всё одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сам царь такой, что из пруссаков пруссак. Дворян освободил, мужиков им в рабы отдал… У монастырей на себя все земли отбирает… Попов заставляет бороды брить да в немецком платье поповском ходить… По городам немцы уж полками командуют… А что делать? Феофан-то правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…

Прошёл праздник Ивана Купалы, отгорели огни купальные, ночи июньские темней стали, остатные соловьи досвистывают по рощам… А как приказчик девку Анютку на гумне испортил да после её же и высечь приказал, чтоб не плакала, – поднялись мужики. Босиком, как тени, неслышно собрались они в Левашовке, толпой стали подыматься в горку, к барскому дому… У каждого за поясом топор…

Барский дом тёмный стоит, никого не видно… У церкви остановились…

– Стой, товарищи! – шепчет Феофан. – Ежели отвечать придётся – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет… Хотели-де свободно жить… Как люди!

Каждый из-за ворота рубахи вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.

– Пошли, товарищи!

– Пошли! Пошли! Пошли!

И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пёс – Нера. Учуял из будки пёс, что потиху идёт много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:

– Нера, Нера, вас ист дас?

А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пёс, разрубил псу голову.

Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.

Жил у правителя в холуях дворовый парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешка из конюшни правителева коня да как махнёт мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели…

Гром пошёл кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тёсаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куроптев впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того… Уж во дворе, на сеновале сыскали…

На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать…

И вышел тут Феофан. Стоит в треуголке, в кафтане, только нога подогнута – ну, с войны пришёл.

– Мужики, – говорит, – не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да, покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Я с войны пришёл, в том бою бился, где управителя забрали… А что ж вышло? Он же нами и правит! Все наши труды в пот да в слёзы оборачивает… Бей его, ребята!

Первым ударил Куроптев управителя… Всю его домашность в топоры взяли, всё изрубили, всё вино выпили… Крики, брань, пляс…

И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге пыль завилась. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куроптев, только на войне ещё не бывали, ноги все целы.

В треуголках, в зелёных кафтанах, амуниция мелом набелена, медь горит. А впереди на коне командир едет – майор Михельсон.

– Ребята! – закричал Мишка Любцов. – Солдаты идут!

Высыпали мужики на улицу – смотрят.

А чего смотреть! Вон они тут, мерный шаг бьют, идут в порядке. Остановились, построились в две шеренги, задняя к передней полшага вправо приступила. Рожок сыграл, барабаны пробили.

Майор Михельсон командует:

– По бунтовщикам… Пальба ротой… Рота-а-а…

Перед ротой, перед ружьями стоят левашовские мужики гурьбой, плечом к плечу, руками обнялись. Как стена. Как полки на Гросс-Егерсдорфском поле стояли, смерти не боялись. Впереди всех он, Куроптев Феофан. В руках топор, а что топором тут сделаешь? Эх, ружей бы… Мы бы показали…

Смотрит на него майор Михельсон, усы поправляет. Куроптев вобрат смотрит:

– У, падло!

И опять командует Михельсон:

– По солдату-бунтовщику пальба ротою. Рота-а! Пли!

Ровно град разорвался залп. Попадали мужики. А первее всех – Куроптев Феофан, Архангелогородского полку солдат российский в зелёном кафтане; треуголка, пулями прицеленная, отлетела в сторону.

А остальные мужики, кто уцелел, руки подняли, на колени пали.

Не взяли Куроптева ни пули, ни ядра в честном бою, а пал он от русской пули, что направлена была рукою майора Михельсона.И после залпа настала в Левашовке тишина. Только ветер по нивам летит, нивы зреют, берёзки ветвями качают, ровно рукава опустили, лес зелёный шумит.

А потом и ночь настала.

А барин Левашов в Москве, за самоваром да ватрушками сидючи, головой качал:

– Ай, ай, ай… Лизонька, что же это? Из деревни пишет старый староста Селивёрст, что мужики нашего Густава Адамыча порешили, что бунт был, да, спасибо, солдат пригнали из Тулы… А кто всех взбунтовал? Да солдат, что с войны пришёл, Куроптев. Помнишь? Как теперь в деревню ехать? Густав Адамыч – вот управитель был зверь! Надо будет нового немца из пленных поискать… Лизонька, налей-ка мне ещё чашечку… Ах, ватрушки хороши…