– Ныне таких что-то не видно. В аршин, редко в полтора.

– Хорошая рыба… Вкусная… И ловить её интересно.

– Сиг тоже, раньше бывало, как пойдёт, ну, чисто стадами. А корюшка – сеть вынуть – серебро да и только. Красота…

– Ежели жареную, в сухарях, с лучком… Ар-р-ромат…

Чай пить пошли на вольный воздух. Солнце перевалило за полдень, длинные тени потянулись от домов и крепостных стен. Стол и скамьи вынесли на галерею, откуда виден был маленький двор и в нём узкая дверь и крутые каменные ступени. Около двери стоял часовой гарнизонной команды. Там и был безымянный колодник. Уселись за длинный стол, гарнизонный солдат в белом камзоле принёс шипящий самовар, подал баранки и клубничное варенье. Комендант, прищурив пухлые, в красных веках глаза, смотрел на таинственную дверь. У Мировича сердце прыгало от волнения, вот-вот он скажет что-нибудь о колоднике, и начнётся волнующий разговор, и будут сказаны слова участия, сожаления, желания помочь, восстановить правду на земле.

Комендант пошлёпал беззвучно губами, сам заварил чай и заговорил сытым, приятным, медлительным голосом:

– В бытность мою на службе на Волге очень пристрастился я чаи распивать. По мне, лучше всякого мёда или сбитня… Вот, судари, покушайте клубничного вареньица, мне попадья наварила. Я тут на эскарпах солдатишкам на забаву огороды насадил, так клубничка у меня в нонешнем году такая хорошая уродилась, ни у кого такой нет.

– У вас, чаю, по лесам и гриба много, – сказал Бессонов.

– Гри-и-иба?.. И, братец… Мало сказать – много – уйма!.. Вот, пожалуй, недельки через две – в сосняках гарькушки, сыроежки пойдут – кустами… А в августе в осинник поведу, там подосинники – шляпки, как кирпич, ножка крепенькая, в чёрных волосах…

– Ежели в сметане… Ар-р-ромат, – сладостно прошептал Шелудяков.

Все смотрели на двери с часовым и точно нарочно не видели их. Один Мирович их видел, бесился и молчал.

После чая пошли промяться, погулять, взять хорошенько воздуха. Комендант хотел показать свои огороды.

– Мирович, – благодушно сказал он, – прикажи, братец, Проломные ворота отпереть, мы маленько по крепости пройдёмся.

Мирович пошёл вперёд. Комендант с Шелудяковым, Бессонов с Загряжским, за ними Чефаридзе шли по узкой деревянной галерее и спускались по лестнице к крепостным воротам. Все были в расстёгнутых кафтанах, шли вразвалку, останавливались, размахивали руками. В душном воздухе мягко звучали их голоса. Мирович пропускал их в ворота.

– Боровик, – говорил басом комендант, – боровик по лесам низкий, широкий, шляпка в морщинках, как во мху или в траве укроется – его и не приметишь… Под сухим-то листом шляпка в морщинках – чистая тебе старинная бронза…

– Ар-р-ромат, – вздохнул Шелудяков. – В Питер на Сенной торг, поди, много отсюда гриба везут.

– Коробами, на лодках… по каналам тоже… Мохом укроют и везут… Из Новгородской округи тоже… Там гри-иба-а!

– Государыня, сказывают, до грибов охоча.

– Нонешняя не так, покойница, та точно понимала прелесть…

– Ар-р-ромат!..

Мирович пошёл рядом с Чефаридзе.

– Эка у вас, душа мой, какой благодать, – сказал Чефаридзев – Жарко, а совсем не душно. Озеро – скажи пожалуйста – чистое море… А голубизна!.. Воздух!.. Це-це!

– В казематах дышать нечем, – строго сказал Мирович.

– А что, скажи пожалуйста, разве много узников у вас?..

– Чай, сам знаешь, – сказал Мирович и придал своему лицу мрачное и таинственное выражение.

Но Чефаридзе, бывший под обаянием прекрасного летнего дня, вкусного сытного обеда, чая с ромом, ничего не заметил. Он просто, беспечно и равнодушно сказал:

– А правда, скажи, душа мой, здесь содержится Иван Антонович?.. В бытность мою сенатским юнкером я о нём от сенатских подьячих разные сведал обстоятельства.

– Я-то давно знаю, – сурово сказал Мирович. – Безвинный страдалец.

– Да-а… А сенатские говорили – между прочим – полноправный Император российский. Це-це!

Мирович весь подобрался. В виски ударила кровь. Он крепко сжал скулы, чтобы не выдать себя дрожанием голоса.

– А где именно, скажи пожалуйста, содержится Иван Антонович? – всё так же безразлично спросил Чефаридзе.

– Примечай, как я тебе на которую сторону головой кивну, то на ту сторону и смотри, где увидишь переход через канал – тут окно извёсткой замазано, вот он там и содержится.

Они далеко отстали от других. Чефаридзе глубоко вздохнул и сказал:

– Совсем, скажи пожалуйста, безвинный мальчик. От самых ребяческих лет – тюрьма и тюрьма… Есть ли у него по крайней мере в покоях свет?..

– Свету Божьего нету. Днём и ночью при свече сидит. Кушанья и напитков ему довольно идёт, для чего при нём придворный повар находится.

– Разговаривает он с кем?..

– Случается, что разговаривает с караульными офицерами, которые неотлучно при нём обретаются.

– Скажи пожалуйста, как строго… Забавляется ли чем?..

– Как обучен он грамоте, то читает священные книги – вот и вся его забава. А по случаю когда ему комендант и газеты посылает.

– Це-це!.. Видать, и точно – арестант тот не кто иной, как Иван Антонович… Как считаешь, душа мой, его ведь можно и «ваше высочество» назвать?..

– Бесспорно, можно и должно.

Они проходили мимо кордегардии. Мирович потянул Чефаридзе за рукав:

– Зайдём ко мне… Потолкуем…

Беспечно улыбающийся Чефаридзе прошёл через вонючие сени в маленькую, темноватую, унылую комнату караульного офицера. Мирович плотно затворил дверь.

– Садись, – указал он Чефаридзе на табурет, сам стал спиною к решётчатому окну. – Видишь, как фортуна может к нам лицом повернуться… Такому узнику вернуть свободу и положение… Жаль, что у нас солдатство несогласно и загонено. Потому ежели бы были бравы, то я бы Ивана Антоновича оттуда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо прибыл в Петербург и к артиллерийскому лагерю предоставил.

Чефаридзе тупо смотрел на Мировича. Он ничего не понимал.

– А что бы сие значило?.. Скажи, пожалуйста.

– Значило?.. Да как бы привёз туда, то окружили бы его с радостью… Сам говоришь, что сенатские о том говорили…

– Я ничего, душа мой, не говорил, – сказал растерянно Чефаридзе, встал и быстро вышел из кордегардии.

Гости уезжали из крепости на лодке. Мирович пошёл проводить их и дать разрешение на пропуск лодок из канала.

Чефаридзе, он на прощание у коменданта порядочно «нагрузился» и размяк, протянул руку Мировичу и сказал добродушно со слезою в голосе:

– Прощай, душа мой. Спасибо за компанию… Только смотри, брат…

– Я-то давно смотрю, – сказал Мирович, – об одном сожалею, что времени нет поговорить с тобою, да к тому же у нас солдатство несогласно и не скоро к тому приведёшь.

Чефаридзе молча пожал плечами.

– Князь, пожалуй, едем, – кричал из лодки Бессонов.

– Це-це, это же правда, – сказал князь, пожимая руку Мировичу. – Я про то слыхал.

Он побежал по трапу на пристань.

Мирович смотрел, как отваливала шлюпка и как медленно пошла по каналу к Неве. Прекрасный тёплый вечер спускался на землю. Полная тишина была кругом. Нева точно застыла в своём течении, недвижно висели листья берёз на валах крепости по ту сторону канала. Мирович медленно шёл к себе и всё думал о своём: «Рано… Нельзя теперь… Солдатство несогласно… Сегодня не придётся – надо отложить. Солдатство привести к себе… Навербовать таких, как этот милый князь, склонить сенатских, чтобы встреча в Сенате была готовая…»

Он прошёл через Проломные ворота, приказал караульному унтер-офицеру запереть их и прошёл на крепостной двор, где была дверь в помещение безымянного колодника. У двери стоял капитан Власьев и курил трубку. Мирович откозырял ему и подошёл.

– Проветриться вышли, Данила Петрович?

– Д-да… осточертела нам эта служба. Сам как арестантом стал. Который год!.. Безо всякой смены, живых людей, почитай, что и не видим. Каторга!.. Два раза с Чекиным челобитную подавали, чтобы освободили нас… Отказ… Руки у нас такой нет… Приказано ещё потерпеть недолгое время.