— Как мило! — оживился я. — И так старомодно… Вообще-то я рассчитывал на кило черной икры и бутылку старого коньяка от твоего папы, но… Спасибо, юноша! Передай Василисе мою искреннюю благодарность.

Святослав пожал плечами.

— Я отправлю вам икру и коньяк. К чему папу грузить мелочами.

Я решил, что Святослав мне нравится. Я даже мысленно повысил его от мальчика до юноши, пропустив стадию подростка.

— Можно в сортир сходить?

— Там.

Святослав удалился, а я задумчиво почесал подбородок. Открыл блокнот. Большая часть страниц оказалась выдрана, осталось десять-пятнадцать от силы.

Интересно.

Всё интереснее и интереснее…

Святослав вернулся, замялся, глядя на меня, — я потягивал виски и ждал. Синтетический виски гораздо проще сделать, чем синтетический коньяк.

Поэтому я чаще пью виски.

Вру.

Я пью всё, что угодно. Это не вредит мне и не радует. Это просто привычка. Имитация обычной жизни.

— Не думайте, что я невоспитанный, — неожиданно сказал Святослав. — Я вам очень признателен. Не за вчера, хотя, наверное, вы старались. За то, что вы сделали пятьдесят лет назад.

— Я делал это просто так, — сказал я. — Разницы не было.

— Неправда.

— Ну ладно. Я делал это ради человечества. Смешно звучит, да?

Он пожал плечами. В его возрасте это и впрямь звучит смешно.

— У нас с Васькой там была бабушка. В последней группе, которая уходила. Ей было шестнадцать лет. Высокая, с двумя косичками и хромая…

— На себе не показывай.

Святослав усмехнулся.

— Она говорила, что вы колебались. Все. Никто не хотел оставаться. Тогда она пошла и взяла автомат. И вы вышли, забрали у неё оружие и сказали: «Девочка, тебе ещё влюбиться и вырасти надо. Оставь это нам».

— Не помню, — сказал я. — Давно дело было. И не было у нас никаких автоматов, ружья да ножи.

— У вас пептидный архив воспоминаний, да? Ну, может раскрутится ещё… Я пойду?

— Удачи. — Я отсалютовал ему бокалом. — У меня был тяжелый денёк, извини.

Святослав двинулся к коридору. Ориентировался он прекрасно, либо импланты, либо прокачанное сознание. Уже из глубины коридора он негромко сказал:

— А костюм я попрошу отца новый вам прислать.

— Лучше сразу два-три! — сказал я, чтобы оставить за собой последнее слово. Вот ещё, чтобы какой-то… юноша… ушёл с красивой репликой!

Через пять секунд дом оповестил меня, что чужак покинул мои владения.

— Хромая с косичками, — пробормотал я. — Вот уж отличительный признак…

Конечно же, я соврал.

Я прекрасно помнил его бабушку и, как оказывается, мать Юрия Святославовича.

Есть воспоминания, которые не загонишь ни в кэш, ни в долгосрочную память.

…В старости плоха даже не физическая немощь, не заторможенность мышления, не проблемы с мочевым пузырём или, хе-хе, эрекцией. В старости самое ужасное, что ты помнишь себя молодым.

И молодость была ещё только вчера.

Семьдесят, восемьдесят, девяносто лет — неважно. Если тебе не повезло нырнуть в бездонные пучины склероза, ты помнишь себя десяти-, двадцати-, тридцатилетним. Сорокалетним. Пятидесятилетним, чёрт возьми! Тогда ты решил, что пришла старость, но ты был дураком, старость ждала впереди, зачем ты ей был нужен такой молоденький…

И умирать в восемьдесят лет не хочется точно так же, как и в двадцать.

— Пунди — это столица, — сказал генерал. Вот он был молодой, максимум шестьдесят. — Когда беженцы доберутся до Пунди, их не тронут. Как-то так всё здесь устроено.

Он стоял в кузове военного грузовика. Усталый, измотанный, пыльный — даже знаков отличия не разобрать, даже не понять, к какой человеческой армии принадлежал. Теперь, когда мы все понимали друг друга и языки утратили значение, генерал стал просто военным.

Хотя что я тут фантазирую? Много ли в российской армии генералов-негров?

— В грузовики сажаем детей до шестнадцати и беременных, — продолжил генерал. — Бензина хватит на большую часть пути.

— Не до конца? — выкрикнул кто-то из собравшихся.

— Нет, не до конца. Танки… — генерал поморщился. — Танк и русские бэтээры пойдут в проход между скалами. Мои ребята уже окапываются. Там мы и примем бой.

Все непроизвольно повернули головы. Небо на Граа точно такое же, как на Земле, не отличишь. А вот глядя на пейзаж, ты начинаешь подозревать — что-то не то.

Скалы были сиреневые в золотую блёстку. Это даже я со своим паршивым зрением видел. Таких не бывает, разве что на детских рисунках. В узком ущелье между скалами лежал бело-розовый песок, сверкая в последних лучах заходящего солнца. А дальше была пустыня, тоже бело-розовая, — проклятая пустыня, по которой мы шли двое суток, теряя людей, машины и последние надежды.

Ну ладно, я не шёл, до скал нас, старичьё, везли в грузовиках вместе с женщинами и детьми. Пока хватало машин и бензина.

— Мужчины пойдут пешком, — продолжал генерал. — Я прошу их по возможности помогать детям и беременным, когда грузовики встанут. Раненые, больные, женщины без явных признаков беременности — все идут пешком!

— А мы? — выкрикнула вызывающе лысая старушка, стоящая рядом со мной. Тогда я ещё не знал, что её зовут Вероника Бирн, что через двадцать лет мы с ней сойдёмся и проживём пять лет в любви и согласии, прежде чем разбежаться, но остаться друзьями. Её лысина не была последствием старческой деменции или иного эпатажа. Химиотерапия — и потерянный в панике парик. Впрочем, лишившись парика, Вероника и не подумала комплексовать. Углядела у какой-то девочки золотистый маркер и попросила нарисовать на лысине смайлик. Девчонка даже развеселилась от этого…

Кстати, драка в клубе ничуть моё отношение к Веронике не изменила. Мы порой друг друга и похлеще утюжили.

— Для всех, кто старше семидесяти, у меня другое предложение, — сказал генерал, помедлив.

— Сдохнуть? — спросила Вероника и заливисто расхохоталась.

— Да, но не бесцельно, — сказал генерал. — Вы всё равно выдохнетесь и не дойдёте до города…

— Но вы же обещаете перекрыть ущелье? — спросил Алекс. Как его зовут, я, кстати, тогда уже знал. Мы с ним сильно поругались, ему достался сэндвич с колбасой, а мне с яйцом, и я требовал разделить еду поровну.

— Мы не простоим дольше часа, — буркнул генерал. — Боеприпасы почти кончились. Солдаты ранены и измотаны. В танке всего шесть снарядов и три заряда плазмы.

Генерал ошибался, они продержались два с половиной часа. Собственно говоря, это нас и спасло. И не только нас.

Не знаю, как им удалось.

— К чёрту! — крикнул Алекс. — Вы нас призываете сражаться? Я свой член с трудом поднимаю, когда ссу!

— Можешь ссать в штаны, ты и так воняешь! — прошипела Вероника. Она всегда была стервой.

— Призываю вас остаться здесь, — сказал генерал. — Мы оставим вам охотничьи ружья, всё гражданское оружие. Твари выйдут из ущелья потрёпанными, клянусь! Если их снова встретят огнём, они остановятся. Вы сможете выиграть ещё час! Это спасёт тысячи жизней! Десятки тысяч!

— Эй, генерал! — негромко сказал Тянь. — Вы же знаете, что эти твари пожирают пленных. Живьём.

— За нашими спинами дети и женщины! — рявкнул генерал. — И вот они как раз знают!

Всё-таки он был настоящий вояка. Я потом нашёл его биографию, даже знакомых. Расспросил. Ничего особо героического в его жизни не случалось. Напротив — и несколько скандалов, и парочка военных преступлений в Восточной Европе. В общем, в другой ситуации и в другое время я был бы не против, чтобы его повесили или сожрали живьём.

Но вот надо же — собрался человек. Вытащил из себя всё человеческое, вспомнил, кто он такой. Искупил.

Надеюсь, что искупил. Иначе нечестно.

— Глупо, — сказала Вероника. Она как-то незаметно взяла на себя роль переговорщика всей группы «кому за семьдесят», которую генерал попросил собраться на последнем привале за ущельем. — Нас сомнут за тридцать секунд. Ничего мы не выиграем. А так… есть шанс. Дойти, доползти. В норе укрыться.