Я жду тебя, девочка. Жду среди этого шума.

Я в джазовом клубе. Тону в ослепительной пене.

Смотри – постаревшие ангелы в черных костюмах

Играют на сцене.

И первый трубил в саксофон, и веселье настало.

Запела земля. Загремели вдали барабаны.

Под бой барабанов упали алмазные скалы

На дно океана.

Второй затрубил, и на лбу напряглись его вены,

Он выдул себя, как пузырь, изо рта саксофона

И радугой жидкой забрызгал зеленые стены

С отчаянным звоном.

И третий тогда протрубил, и рассыпался вечер

На тысячи мелких осколков ничтожнее пыли,

И мы целовали их в губы, хватали за плечи,

Пока не остыли.

Четвертый трубил, и взлетели хрустальные птицы.

Они изменили цвет неба и формы созвездий,

Размеры галактик и даже соседские лица

В ближайшем подъезде.

И пятый трубил. И наполнились снегом бокалы.

И время заснуло. И сон покатился по крышам.

Шестой вострубил. Очень тихо. Безмолвие встало.

Никто не услышал.

Седьмой вострубил. И я вспомнил, как все это было.

Разбилась копилка. Монеты посыпались на пол.

Свинья улыбнулась расколотым надвое рылом.

Никто не заплакал.

Он вернулся домой. Я не видел его много лет.

Он вошел. Он погладил кота. Он прилег на кровать.

Он напомнил, что в детстве любил каждой букве давать

Свой оттенок и цвет.

Вот лимонная «А», вот за ней серебристая «Б».

Через красную «О» мы придем к фиолетовой «Ю»

И к оранжевой «Я», что повисла на самом краю,

все на той же трубе.

Улыбнулся. Я тоже. И он засмеялся. И я

Засмеялся. Потом мы пошли покурить на крыльцо.

А потом я проснулся. Меня разбудила в лицо

Ледяная струя.

Это осень, а осенью часто приходит другой.

«Ты боишься?» – «А ты?» – «Я спросил тебя первый». – «Боюсь».

«Отчего ты боишься?» – «Не знаю. Сегодня напьюсь».

– «И я выпью с тобой».

Наши тени сегодня длиннее, чем были вчера,

Ненамного, на пару минут стали старше, чем мы.

Иногда мы боимся, что тень, дотянув до зимы,

Станет слишком стара.

Станет слишком больна, чтобы все отложить на потом.

И однажды, в одной из бесчисленных съемных квартир

Мы заснем и увидим, как наш перепуганный мир

Притворяется сном.

И, усевшись на стул перед зеркалом этой зимой,

Мы увидим, как то, что мы раньше считали собой,

Вдруг встает и уходит. Встает и уходит домой.

Мы боимся, что вместо него

Сядет кто-то другой.

Ты видишь себя на экране в кино про ковбоев

с торчащей в зубах сигаретой и с кольтом в руке.

Ты помнишь себя заблудившейся пулей в виске,

последним царем на горящих развалинах Трои

и трупом, плывущим в каноэ по черной реке.

В покинутом городе стынет на кухне обед.

Кино продолжает идти, как ни в чем не бывало.

Никто не узнает конца и не вспомнит начала,

как будто прошло между ними две тысячи лет.

Все стало таким же, как ты. Безвременье настало.

Ты вспомнил себя луноходом, забытым в пыли.

Ты вспомнил себя Гулливером в руке великана

и каменным идолом, брошенным в жерло вулкана.

Спи дальше и знай: мы еще никуда не пришли.

Аквариум с рыбками лопнул на дне океана.

Такое случалось и раньше. И вот оно снова.

Садишься в купе. Как всегда, на вечернем вокзале

по запаху рельс мы находим все то, что искали.

Проходит секунда, и ты превращаешься в слово,

в то самое слово, которое было в начале.

В тамбуре курят четверо. Первому двадцать пять на вид.

Он выпускает струйку дыма, кашляет и говорит:

«Убили меня в сорок первом, в битве под Киевом, у Днепра,

Видишь, в моей гимнастерке осталась на память о том дыра.

Я похоронен в руинах дома, где мы засели тогда втроем.

Немец для верности кинул гранату в дверной проем».

Второй говорит: «У меня все скучно. Я утонул в шестьдесят шестом.

Были в деревне, купались в речке на тихой заводи под мостом.

Я неудачно нырнул с ограды. Мне было двадцать три.

Господи, посмотри на меня. Господи, посмотри».

А третий смеется: «Прекрасно помню. Мне было пятьдесят.

Я, как нормальный покойник, умер в постели пять лет назад.

В тот день на работе мне стало плохо. Я еле дошел домой».

Четвертый молчит и думает:

«Я живой».

На Васильевском острове спят под песком фараоны.

Под гранитом уснули цари, заржавели короны,

Каждой осенью новый покойник восходит на трон.

Здесь не плачут по мертвым, здесь вспомнили старый обычай.

Здесь в горящей ладье вместе с верным мечом и добычей

По Смоленке уходят вожди безымянных племен.

Здесь живут моряки, одноглазые, пьяные, злые,

Им известны все карты сокровищ, все клады земные —

Все расскажут тебе перед тем, как у стойки уснуть.

Здесь монахи, которые служат рогатому богу,

Рассмеются пьянчуге в лицо и покажут дорогу

В подземелья метро, где живет белоглазая чудь.

На Васильевском острове осень похожа на детство,

На рисунки из книжек, на взгляд команданте Эрнесто,

На Шалтая-Болтая и всю королевскую рать.

Здесь построили порт там, где раньше стояло болото,

Но в сгоревшей ладье, как и прежде, покоится кто-то,

Кто хотел на Васильевский остров прийти умирать.