Возможно, об этом писал Лавкрафт Возможно, об этом писал Лавкрафт, когда ему снились рыбьи Глаза, по которым он мог учить язык добиблейских библий. Возможно, об этом ему тогда шептали они, ощерясь Огромными ртами, – и он писал, пока не сводило челюсть, Возможно, об этом. О том, что здесь опять наступает осень По правилам тех, кто извечно был не жителем и не гостем. О том, что пора, и пора давно увидеть свою природу, И каждую осень мой город вновь уходит со мной под воду. Дождливые щупальца ищут нас, в песок закопавших лето, — Поймать, наказать и залить глаза прозрачно-зеленым светом, И нас заливает, и нас несет, у нас вырастают жабры, И в мутной воде остается лишь забыть свой домашний адрес, И город становится вновь собой. Он – бог, он желает жертву. Пустые трамваи уже плывут ржавеющим брюхом кверху Над детской площадкой, над школой, над подернутым илом Невским, Над скользкими парками, где гулять не хочется, да и не с кем. Иди и смотри, ползи и смотри, лежи и смотри, плыви и Смотри, как, укрывшись в своих домах, несмело молчат живые О чем-то, о чем не писал Лавкрафт. Возможно, о прошлом лете, Которого не сыскать на всем прозрачно-зеленом свете. Сказка о времени Сколько раз мы узнали, что времени нет, а оно Продолжает назойливо быть и настойчиво есть. Барабаня костлявыми пальцами в наше окно, Наблюдает за нами. Как видишь, оно уже здесь. Наблюдает, как мы говорим, что его больше нет, И припадочно бьётся в окно его мокрый язык. Не смотри на него. Лучше выключи в комнате свет. Я от белого света, как в песне про баньку, отвык. Посмотри – наша осень становится нашей весной. Посмотри, как моё возвращение стало тобой, Как желание греться морозит тела изнутри, Заставляя шагать наугад. А ещё посмотри, Как я снова пойду от порта до трамвайных колец И скажу напоследок: «Кто слушал, тот был молодец». Как я снова почувствую холод потерянных дней, Впрочем, времени нет. Я нашел кое-что поважней. Это сказка, в которой замёрзший усталый трамвай Сходит с рельс и идет по земле в фиолетовый рай. Это солнце хватает за плечи и целится в нас Ослепительно-яростной дробью бесчисленных глаз. Это наши слова с точки зрения старой овцы. Это рыжие кошки свои распушили хвосты. Это жаркой слюной растекаются жадные рты. Это пеной волны накрывает ночные мосты. Это нас раздевает и с кожей срывает бинты. Это нас разбивает о мокрый асфальт с высоты. Это осень раскрыла над нами слепые зонты. Это сон. Это время, которого нет. Это ты. Крайний Давай-ка теперь закопаем тебя в самом центре шара земного, глубже любых ископаемых тварей, глубже любой самой древней могилы и ада библейского. Будем тебя вспоминать, говорить и любить. И с каждого нашего слова ты будешь крутиться со всей своей яростной силы, будешь вращать нашу землю, чтобы на ней пели птицы, деревья цвели. Ведь должен быть кто-то, должен же кто-то, должен же быть хоть кто-нибудь крайний, последний, невольно назначенный осью Земли. Колыбельная без слов Молчи. Слова придуманы для тех, Кто ищет то, что не было потерей. Молчи, и ты услышишь тихий смех В молчаньи притаившихся мистерий. Усни и стань подобна тишине В своей недостижимости прелестной. Стань бесконечной, стань незримой бездной, Стань тем, что было заперто во мне. Вначале было слово. Но сейчас Не время для начала. И для нас Теперь открылась тайна тишины. И я молчу. Я забываю имя И слышу, как под веками твоими Несмело бьются запертые сны. Под веками, дрожащими слегка, В твоем подкожно-теплом запределье, Так медленно и тихо, как рука, Бессовестно лежащая на теле. В тебе. В твоем беспамятстве. Внутри. И лапками пушистыми стучатся, Рисуют на тебе картины счастья, Рассказывают сказки. Посмотри, Как неподвижна эта тишина, И как она правдива и сильна, И сколько в ней сокрыто наслаждений. Теперь – ни слова. Слушай эти сны. Они не лгут. Их доводы верны: Там, где нет слов, не будет и сомнений. Сон Мюнхгаузена Мюнхгаузен спит, и его истончавшая кожа Настолько прозрачна, что можно увидеть отсюда, Как тянутся нити его разноцветных сосудов. Скажи, если вспомнишь, – на что это было похоже? Застыли усы на отметке без четверти девять. Лицо неподвижно молчит – значит, сон его крепок. Не бойся, когда оно станет, как гипсовый слепок. Мюнхгаузен спит. Но Мюнхгаузен знает, что делать. Он знает, что Смерть – не старуха, на вид ей лет сорок; Совсем не костлява, лицо её толсто-румяно, Ладони и пальцы привычно потеют в карманах, Когда под сирену кого-то увозят на скорой. Возможно, она продавщица мясного отдела (Как минимум, очень похожа, но дело не в этом). Мюнхгаузен спит. Майским утром, как раз перед летом Мы видим, как сны проникают в прозрачное тело, Как кожа становится зеркалом, зеркало – кожей, И в зеркале кто-то усталый, небритый, заросший. И если проснешься – и если ты только проснешься — Скажи, если вспомнишь, на что это было похоже. |
