Перегоны наземных станций красиво белеют в сумерках, не обязательно даже летних.

И в чем же может быть здешняя тайна? Здесь есть жизнь разных рынков, которая слегка топчется и по окрестностям: автофурами, торговым мусором, но чуть в сторону и – исчезает. Застройка – сталинско-хрущевская. Дома выгораживают крупные и разветвленные внутренние дворы, там растут деревья, есть всякие мелкие домишки и детсадики. Деревья большие, тяжелые. Каждый двор – этакий внутренний город, один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и проч. Любой такой двор город, несомненно, куда более тайный, чем китайский внутренний императорский. Но при этом – коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении всего лишь одиннадцати минут от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезенный хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, стряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь.

Сырая затененность дворов, совсем прикрытых от неба листвой, с – где ржавыми, где раскрашенными, но в любом случае не обладающими геометрической чистотой – карусельками. Старуха вот копается в горе черной земли, высыпанной из грузовика: для домашних цветков или же роет червей мужикам, чтобы те ловили в протекающей за парком реке проплывающую мимо рыбу. В зелени вокруг, словом, все дело, в карусельках, и еще из окон гремят кастрюли, льется в раковины вода, пахнет теплыми тряпками из подвалов.

Ежели на этом повестись, то станет очевидно, что в этом городе все психоаналитики заводятся от московской дворовой сырости, а Фили – их главное место. И всякий вечер все московские психоаналитики рассиживают под теплыми лампами возле окон всех квартир во всех, окружающих все филевские дворы домах, страдая, – потому что в здешних местностях что ни Венера в мехах – так всегда кошка, а люди – жгут себе тряпки и смеются.

Потому что – например, почему этот навесик синего цвета называется «Древние Дельфы»? Какие у нас тайны, чтобы был нужен сфинкс, который бы ответил? Восход здесь происходит слева от Поклонной горы, а закат – справа. Попасть же в центр Филей очень просто. Вы входите на «Киевской» и приваливаетесь к закрывшейся за вами двери. В следующий раз она откроется ровно на «Багратионовской».

Москва и «Москва» Андрея Белого22

Случай Андрея Белого в русской литературе состоит в том, что у него, именно – у Белого, была некая приватная территория, на которой были обеспечены все им произносимые слова.

Потому что бывает же, скажем, так: есть слово, например, «нежность», а для некоего человека его не существует, потому что нет у него сейчас такой территории, где бы оно обеспечивалось смыслом. А вот Белый – гулял по гигантской поляне, на которой были обеспечены ВСЕ его слова. Причем эта поляна была, мало сказать, не общедоступной – безлюдной.

Из чего следует то, что постоянная проблема Белого – спроецировать эту поляну хоть на что-то мало-мальски обиходное. Понятно, что здесь абсурдно рассуждать о понятии художественности, поскольку локальные интерпретации текстов Белого зависят уже от особенностей того места, куда он пытается переместить свою речь.

Ясно, что для подобного перемещения всегда требуются некоторые внешние элементы – уже этого «куда проецируется» – на некий костяк из них речь и навешивается. См., напр., «Мастерство Гоголя» и «Воспоминания о Блоке».

Расхождение внутреннего говорения и места его общественного воздействия всегда требует анализа этого расхождения: по сути дела, получался всегда странный диссонанс между речью Белого и тем, во что она выливается. Основные критики здесь будут всегда заняты именно что процессом проецирования. И таких щелочек и расщеплений в книге собрано много.

То есть «Москва и „Москва“ Андрея Белого» – вот именно это и есть, отслеживание проекций. 16 статей, занимающихся анализом проекций текста Белого на так или иначе маркированные пространства. Вторая часть – публикации: С. М. Соловьев, сам Белый, Белоус В. Г., Шамшурин Е., Абрамов В. П., Спивак М. Л. «Белый и литературная Москва 20–30‑х годов» в качестве предуведомления к публикации П. Н. Зайцева, «Из дневников 1925–1933 годов» (всякие житейские истории о Белом) – здесь уже имеет место попытка оценить проекцию уже в самом последнем, бытовом варианте.

Обычная методика оценки проекций текстов Белого основывается на тех же вещах, которые сам Белый – мучаясь проблемами натягивания своей речи на сколь-нибудь релевантные общественные связи – выставлял в качестве то ли смыслообразующих единиц, то ли – напротив – что-то ему лично о себе объяснявших.

Как то: теоретико-множественные, с закосом в философствования работы его отца, вполне естественно протолкнувшие Белого к разнообразным изысканиям в области стиховедения и оценки литературы как таковой с неких как бы теоретических позиций; к дальнейшему доктору Штейнеру. Конечно, эти объяснения требовались вовсе не для написания прозы, а именно что для объяснения Б. Н. Бугаеву того, о чем столь непрерывно пишет Белый. В уже упомянутых случаях с Гоголем и Блоком вместо объяснений получалось снова нечто художественное.

Этим наклонностям Белого соответствует ряд материалов книги. «Время в структуре повествования романа „Крещеный китаец“» (Н. Д. Александров), «Композиция ритма и мелодии в прозе Андрея Белого» (Х. Шталь-Шветцер), «Профессор Коробкин и профессор Бугаев» (Вяч. Вс. Иванов, там даже формулы Циолковского приводятся).

Самым интересным в сборнике, конечно, является блок статей, прямо соотносящихся с названием книги. То есть сравнение «московской модели» Белого и города Москвы как такового. «1911 год: к истокам „московского текста“ Андрея Белого» (Д. Рицци), «„Старый Арбат“ Андрея Белого в связи с традицией литературных панорам Москвы» (Р. Казари). «К семиотике пространства: „московский текст“ во „Второй (драматической) симфонии“ Андрея Белого» (Д. Буркхарт), «Улицы, переулки, кривули, дома в романе Андрея Белого „Москва“» (Н. А. Кожевникова).

Результат же всей предпринятой кампании вполне очарователен – Москва Белого начинает производить только что не более реальное впечатление, нежели реальный город. Не удивительно, собственно, она ведь порождена единоличным творческим актом: градостроительная победа Белого не удивительна. Ну, у него уже был опыт личного устроения «Петербурга».

Можно сказать, что в книге все кончается хорошо. Да, собственно, и не кончается – уже на первой трети понятно, что все эти выбранные позиции и точки для анализа являются лишь неким стеснительным предлогом для того, чтобы постоять рядом с АБ. Потому что все захлестывается просто текстом Белого – обильно цитируемым всеми авторами статей. Цитаты легко стирают все эти стеснительности и неловкости. Да и то: в объяснениях Белого самого Белого не переиграть.

Не очень-то хочется заканчивать рецензию на столь романтическом вздохе. Какая уж тут романтика: мало волнуют очередные достижения по части подтверждения того факта, что душа художника типа дышит чисто как хочет в натуре. Именно что все явные – невозможные, по определению – попытки оценить степень адекватности проекций Белого в чуждую им среду никоим образом не касаются устройства авторской территории, той, где обеспечены все произнесенные Белым, а не Бугаевым слова. Хотя бы: обеспечены чем? Впрочем, градостроительские наклонности Белого выдают его способ попытаться примирить свой мозг с улицами за его черепом.

Так что противопоставление (сопоставление) мозга и улиц, произведенное в сборнике, более чем интересно. Самое же смешное в книге – ее аннотация, в которой все эти рассуждения подаются как некий свод материалов, посвященных городу Москве, «Москвоведение», словом. Что не очень точно, поскольку с Белым-то все просто: его мозг был раем – что, если не рай, место, где все имеет смысл?