Имеется в виду очень простая вещь: «литература и искусство». Откуда взялась эта чудная формула? Есть проза, когда она имеет отношение к искусству, а когда – к деятельности общественно-политической или культурной? Что, вообще, значит, что относится к искусству? Ну, есть картина. Висит на стене какой-нибудь малый голландец, хорошо висит. На него взглянут, что-то почувствуют и идут дальше – порадовавшись малому голландцу, он хорошо там висит, – не включая свой ум на познавательный режим: вряд ли еще существует живой марксист, который, увидев малого голландца, заведет речь о ранних стадиях капитализма, первоначальном накоплении и т. п. Разве что кто-то вроде Броделя с пристрастием рассмотрит картину – что там за орудия труда и жизни раскиданы на полотне, чтобы дополнить свое мнение об истории продуктов, вещей и недвижимости.
Тем более музыка – висит в воздухе, скажем, Скарлатти, все ласково слушают Скарлатти, могут даже понятия не иметь, когда он жил на свете и не псевдоним ли, случаем. С музыкой все ясно – вот она висит в воздухе, существует отдельно, значит – искусство. С прозой все не так: какого Лукиана ни возьми, сразу надо вписать его в общий строй последовательной истории, ввести в непременный обиход, желая немедленно иметь от него конкретные уроки впрок для собственной жизни.
Здесь есть повод сказать о том, что-де если взять язык искусства: музыки, живописи, скульптуры, и язык их описания, то – художников анализируют не красками, скульпторов не критикуют, вырубая новые скульптуры; реплики отдельных художников на труды коллег – не критика, а их работа и не в счет. Литература, вот радостное исключение для исследователей: можно цитировать!
В этом есть грубая правда, потому, наверное, все и обернулось так нелепо («литература и искусство»), но это слишком краеугольное основание, чтобы оказывать прямое воздействие и теперь. Все проще и куда скучнее. От прозы людям всегда надо что-то еще, личное и немедленно – как получить ордер на квартиру, да еще и стрельнуть у начальника сигарету. Ей, прозе, отдельно существовать не позволяют.
Но даже и это слишком общо, все еще проще: человек ведь не рисует всякий день картинки – он их вообще не рисует. Не строит у себя под окном скульптуры. Не пишет музыку. Это – отдельное, есть, но не надо делать самому. Да и как все это входит в жизнь? Человек три секунды поглядит на репродукцию, десять секунд послушает музыку из радиоприемника, раз в год сходит в музей. А говорит – постоянно и уверен, что производить слова умеет. А раз он постоянно переводит жизнь в слова, то вот уже и его личная как бы проза, персональный роман, который он, не дай бог, еще и запишет.
Прозаики, именуемые теперь в печати авангардистами, воспринимаются читателями и критиками плохо. У них получаются тексты, которые публике неудобны – читатель не знает, как к ним относиться («неудобно» – из лексикона зубных врачей: не мешает? – поставив пломбу. Неудобно, мешает, что-то непривычное с прикусом). И это при том, что в большинстве случаев эта проза не имеет отношения к какой-либо серьезной новизне: происходит вполне рутинная работа по оживлению известных методов и форм. Конечно, инерцию таких форм обыграть трудно, можно только догадываться – существуй на свете одни только малые голландцы – как бы сложно было продолжать делать такие картинки живыми.
Но сами основания искусства не меняются ничуть, все по-прежнему, описываются произошедшие события, привычная повествовательность и попытки ее разнообразить, ведя речь чуть-чуть не по прямой. Что-то произошло, надо записать. Проза, значит, это то, что – с той или иной достоверностью и изяществом слога – описывает события, место имевшие либо вымышленные. Вот жизнь, мы ее продумали или придумали, сделали выводы, обсосали и положили на бумажку. Время действия: Past Perfect, прошлое завершенное. С мучительными попытками авангарда придать ей видимость живого существования, перевести в Past Perfect Continuous.
Все это, похоже, входит в состав крови, соответствуя, верно, каким-то ее белым, красным и золотым тельца́м и те́льцам, но сравним прозу с изящными искусствами. По времени. Чему, какому периоду в живописи, скажем, соответствует такая проза? Вряд ли в сравнении можно будет продвинуться дальше начала века. События, персонажи, линия горизонта, такие и сякие цвета, зеленые и лиловые тени. В крайнем случае мы доберемся до модерна, но и то навряд ли. А взять любой глоссарий современного искусства, то найдется куча терминов, обозначающих реальные вещи: объекты, инсталляции, ленд-арт, боди-арт, что уж говорить об отдельных школах – концептуалистах, минималистах и т. д. Каждая из них – иное отношение к предмету своего искусства, другое представление о том, что артефакт есть. Какие аналогии в прозе? Их нет. Речь ведь не о том, чтобы дать подзаголовок «джазовый роман» и регулярно упоминать в тексте саксофонистов, бибоп и Take five, ради якобы свободы кокетничая с перестановками последовательных событий.
Попытка переноса опыта экспрессионистов в прозу не может сводиться к увеличению числа восклицательных знаков и разъяренных междометий в речи главного героя – какой там герой, сам текст должен состоять из нестыкуемых клочьев. Джаз умеет что-то такое, чего не знают симфонисты, – но это заслуга музыки, сумевшей в себе устроить еще и такое. И ничему в прозе это не соответствует, не считая состояния пишущего ума. Проза только знай себе переживает по поводу того, кто что придумал, это работа в затылок – когда заимствуется название, а не манера обхождения с материалом. Проза, в общем, надежно превратилась в доктора Ватсона и тем довольна. Своих оснований она не знает: у поэзии есть хотя бы стиховеды, которые, скажем, что-то сосчитают и увидят, что нечто меняется. Что в прозе? Все начнется и кончится выяснением контекста речи, внимание направится по боковым ассоциативным линиям – с организацией самого текста не связанным; организация всегда погружена в темную тишину.
Изменения прозы поэтому не понятны, следовательно – не видны. Им, что ли, не прорасти: написал Пикассо своих авиньонок, выставил, люди приходили и ужасались, но дело сделано – они увидели, ужаснулись, негодование разделили другие ужаснувшиеся: картина вошла в их жизнь. Пришли на концерт Сати, пошумели, разошлись довольные. Проза будет обговорена как общественное явление, без учета того, что это, собственно, такое: этак, по аналогии, надо обсуждать, куда именно собирается «Ночной дозор» и чем он отличается от ОМОНа.
Да и кто, вообще, знает, что там происходит у читателя наедине с книгой – какие у него ожидания, комплексы и страхи. С прозой сложно, относящееся к ней слишком завязано на ежедневный быт. Странно, никто ведь не требует от живописи, чтобы она вся врастала в жизнь, как Шишкин в «Мишку косолапого», а вот проза обязана раствориться в болтовне.
С прозой сложнее еще и потому, что для автора здесь особенно фатальна проблема отношений поля и видящего поле. Прозаик должен устроить место действия, персонажей, время года, заставить персонажей рассуждать, солнце – всходить и заходить, поезда – опаздывать, одновременно имея на сей счет свое конкретное мнение, которое тоже надо внедрить в текст. Того и этого настолько уже много, что даже об изяществе слога речь если и заходит, то – в качестве приметы высочайшего искусства.
Но как только мы приняли обязательность присутствия в тексте поля и видящего его, как уже почти что разграфили лист на клеточки, в которые осталось вписать фамилии и приметы; провели линию горизонта, к которой пойдем светлой дорогой. Как эту таблицу ни украшай – все тщетно, не помогают даже ритмические кунштюки Белого. Такие дела.
Картины висят на стенке, музыка существует в филармонии или в магазине – есть, словом, такая норка, где живет музыка и никого не трогает. Есть книга, и есть читающий, процедура сводится к тому, что книга запихнет в человека дополнительный мозг, который затем рассосется в его природном мозгу. И никто не знает, что за последствия возникнут. По степени предоставляемой отвязки проза обладает абсолютными возможностями, но их почти никогда не используют. Будто, что ли, существует негласный запрет и обязательство – работать так: поле, видящий поле, изящный слог. Происходящее завершенное, профессия – бальзамировщик. Но, точно знаю, нет такого запрета, так что подобные манеры связаны просто с тем, что так удобнее – есть определенность действий: можно спокойно работать, развлекая себя идейными борениями персонажа. Такая определенность удобна, но уместна, лишь когда место жизни раз и навсегда выяснено насквозь, но ведь это не так.
