Я нечасто ездил в центр Орласко; обычно лекарства покупал отец, но в тот раз он так напился накануне, что пришлось ехать мне.

В центре (площадь, бар, пара магазинов да две длинные параллельные аркады) кипела жизнь, несмотря на туман и сырость, пробиравшую до костей. Был ярмарочный день.

И пока я медленно ехал на велосипеде, со всех сторон слышались голоса сплетниц, которые кололи меня, как отравленные дротики.

– Сынок Мароссо, дьявольское отродье… Черт подери, ну и брюхо!

– Бедняга, тяжело, должно быть, расти, если папаша-алкаш. Да еще мать… при смерти.

– Данило Мароссо… Он разговаривает, как шестилетний ребенок.

– Это потому что его дома лупят почем зря, вот он и тронулся.

– Он ходил в школу с моей дочкой. Ему назначали куратора, задержка развития…

И дальше в том же духе.

По щекам у меня покатились слезы – и совсем не от холода. Не в первый раз я становился мишенью для злых языков, которые перемывали мне кости с жалостью и насмешкой, но в то утро… не знаю, им почему-то удалось проникнуть в самое сердце.

Я ненавидел их.

Проклинал.

Разве я виноват?

Во всем виноват мой отец.

Виноваты их злые слова, их безжалостные дети, однообразная жизнь, деревня, одиночество.

Я был другим, не таким, как все, не вписывался в общепринятые рамки.

Но эти люди тоже виноваты.

В том, каким я стал.

Я зашел в аптеку, купил морфин и вернулся на улицу, на мороз. Пока закрывал стеклянную дверь, рядом с рекламой лекарств увидел объявление.

Выцветшую ксерокопию, прилепленную на скотч.

То, что я прочитал, изменило всю мою жизнь. Стало причиной событий, которые привели к финалу этой истории.

Это был конкурс из тех, которые время от времени организуют в небольших населенных пунктах, чтобы немного приобщить жителей к культуре и сделать их жизнь интереснее.

Не знаю, сколько времени я простоял там как вкопанный, уставившись на бумажку в попытке запомнить каждое слово. Наверное, слишком долго – фармацевт даже открыл дверь и с недоумением спросил: «У тебя все в порядке?»

Он смотрел на меня с жалостью.

Чего-чего, а жалости на сегодня мне было достаточно.

Я не ответил ни слова, забрался на велосипед и поехал вперед, глотая туман.

Крыши напоминали оскаленные зубы собаки, с ненавистью рычащей на небо.

Та ночь была самой суматошной и захватывающей в моей жизни.

Когда пьяница захрапел на диване, а мать перестала кричать, провалившись в опиумное забытье, я открыл ящик с двойным дном, достал все свои стихотворения, которые двадцать лет записывал на обрывках бумажных пакетов из-под хлеба, листочках из блокнота и полях газет, и перечитал. Их было немного, к тому же я не знал, насколько они хороши, но некоторые, по-моему, имели смысл и звучали неплохо.

Еще днем, дав корм свиньям, я решил, что буду участвовать в поэтическом конкурсе, организованном библиотекой Орласко.

Почему бы и нет?

Может, мое стихотворение кому-нибудь понравится… может, они почувствуют, что этот «бедняга» Данило Мароссо не идиот, не деревенский придурок…

Но имелась одна проблема: стихотворение должно быть о любви, а я не знал, что такое любовь и никогда не писал о ней.

Я думал, думал…

Единственные два существа, которые вызвали у меня в душе чувство, похожее на любовь, – это Собака и Мирелла, мой куратор в начальной школе.

Я поискал написанные в порыве чувства стихи про моего друга, посаженного на цепь. Которые я читал ему безлунными ночами после побоев отца – меня обычно лупили ремнем, Собаку – палкой. Сочиненные в тот вечер, когда он выплеснул тарелку супа в лицо матери.

Когда я пообещал его убить.

Да, эти стихи можно было переделать в стихи о любви, хотя в них чувствовались отчаяние и ненависть. А разве в жизни они не идут рука об руку? Ненависть, любовь, отчаяние, смерть, безумие…

Мне понадобилась пара часов, чтобы найти правильный ритм и подобрать слова; в ночной тишине слышались только лихорадочное дыхание матери да звяканье цепи, на которой Собака ходила кругами вокруг колышка – единственной точки отсчета в ее жизни.

Закончив, я написал чистовик на двух белых листах своим корявым почерком и придумал название:

КАК СОБАКИ

Внизу я написал свое имя и домашний адрес, чувствуя себя неуютно от осознания собственной уязвимости. А вдруг жюри из учителей и библиотекарей будет потешаться над моим сочинением? И я дам им еще одну причину насмехаться надо мной?

Да какая разница, сказал я себе. Какая разница.

Подошел к столу, сложил листочки со стихотворением и сунул в два белых конверта; услышав лай Собаки, выглянул в окно. Она смотрела на меня. Старая, лапы трясутся, язык как тряпка.

Я провел языком по клею на конвертах. Горько.

Потом тихонечко выскользнул из комнаты, сел на велосипед и повез письма к почтовому ящику.

Конечно, я не думал о победе. Мне было важно принять участие. Доказать, что я существую.

И что поэзия, в каком-то смысле, помогла мне победить ад.

Маме становилось все хуже, и мысли о конкурсе отошли на второй план.

Она кричала.

Все время кричала.

Ее голова напоминала гнилую тыкву.

Да еще отец, словно криков матери было недостаточно, без конца орал, раздавая мне указания и проклиная Создателя, который наслал чуму на наш дом.

Время от времени я проверял почтовый ящик, но находил лишь квитанции и рекламу кормов для скота; постепенно в глубине души затеплилась надежда, что однажды утром почтальон принесет мне письмо из библиотеки.

Чем больше я читал свое стихотворение «Как собаки», тем больше оно мне нравилось.

Так, может, и жюри…

Как-то раз мне приснилась синьора Мирелла, лежащая на верхушке тополя и завернутая в саван, как загадочная птица из тряпок и кладбищенской земли; она сказала, что я написал очень красивое стихотворение, и скоро вся деревня поймет, что я не идиот, а человек с литературным талантом, которому есть что сказать и которому просто не повезло в жизни.

Закончился февраль, наступил март, пришла весна, стало теплее и ветер, надоевший за зиму и заставлявший Собаку скулить от холода, уже не был таким пронизывающим; а Собака совсем исхудала и стала совершенно безразличной и дряхлой. Каждый день я ждал, что она умрет. И мать – тоже.

Когда наступил апрель, я перестал проверять почтовый ящик, и не мог скрыть разочарования и стыда перед самим собой. Я что, и правда думал все это время, что смогу выиграть конкурс или хотя бы стать призером? Я, тупой крестьянин Данило Мароссо, от которого всю жизнь воняло свинарником, сын дикаря, только и умеющий крутить руль комбайна?

Значит, они были правы.

Они победили.

В ночь перед Пасхой у меня случился нервный срыв. Комната сначала показалась мне красной, потом черной, а грудь невыносимо сдавило; когда я пришел в себя, то понял, что сижу перед печью на кухне: мои стихотворения горели в огне, исчезая навсегда, и я сжег их все, кроме «Как собаки», листок с которым положил в кошелек между купюр. Как вечное напоминание о моем провале.