Сейчас чан пуст, потому что свиней больше нет, но порой, проходя по двору на закате, я все еще чувствую его вонь. Я прекрасно понимаю, что запах есть лишь в моей голове и исчезнет он, только когда я перестану дышать.

Память может хранить не только запахи, но и многое другое.

Память может быть проклятием.

В школе, куда я ходил каждое утро, со мной никто не хотел дружить – все только издевались над тем, что я толстый и воняю навозом. У нас в семье чистоплотность не считалась достоинством.

После школы я помогал отцу в поле и ухаживал за скотиной. Не по доброй воле. Это была моя обязанность. Я бы лучше сидел у себя в комнате, читал стихи, листал мамины журналы или придумывал всякие истории о приключениях разбойников, которых ни остановят никакие замки́, путешествиях, чудесах и далеких землях, где великолепные принцессы побеждают темные силы.

Но этого мне бы никто не позволил.

Работы на земле было столько, что мы надрывались с утра до вечера, а заработанные деньги тратились на покупку новых свиней, новых тракторов, новых саженцев тополей.

Мне всегда нравилась литература, еще с начальной школы. Родари. А потом Буццати и Унгаретти. И Леопарди:

Но моя любимая поэтесса – это Дикинсон. Ее стихи такие трогательные (как и история жизни, затворнической, одинокой); вспоминаю их, и на душе становится грустно…

Я тоже пробовал сочинять. Не знаю, откуда во мне эта склонность, но если что-то меня и интересует в жизни, то это поэзия. Я начал писать лет в восемь. Коротенькие стишки про деревенскую жизнь. Не очень-то веселые. Например:

Я никогда никому не давал их читать. Да никто и не стал бы. Сказали бы: «Представь только, этот придурок Данило Мароссо вздумал поэтом заделаться!» Хотя это не совсем правда; одно мое стихотворение – наверное, лучшее, – кое-кто все же прочитал и… Но я опять ухожу в сторону. Мы еще до этого дойдем, дойдем. Я предупреждал вас, что дорога будет извилистой.

Извините.

Так, о чем я говорил…

Да, о родителях: родись я на тридцать лет раньше, когда школа не считалась обязательной, меня заставили бы с утра до вечера работать в поле и в свинарнике. Копать землю, сидеть за рулем трактора и давать корм скоту. Ухаживать за свиньями, таскать воду из колодца и ходить за плугом.

Мама, покорная и молчаливая, была вечно занята домом, стряпней, курицами, индюками и огородом. Она никогда не вставала на мою защиту. Иначе отец обрушил бы свой необузданный гнев и на нее. Она боялась его больше всего на свете. Мы все боялись. Даже животные. Особенно животные.

Отец всегда меня бил. С самого раннего детства. В душу каждого человека с рождения заложено семя ненависти, а если жизнь трудна, и это семя дало росток, который никто не вырвал… из него вырастет ядовитое поганое растение-паразит; оно будет кормить и убивать тебя одновременно. Отец лелеял его годами. Это несложно: зло, как сорняк, не требует большого ухода. Просто не мешайте ему, и оно вырастет сильным и могучим.

Он бил меня, потому что я был его сыном и, возможно, напоминал ему того, кого он больше всего ненавидел – его самого. Другого Мароссо. Потомка крестьян, которых надломили пьянство и работа на твердых засушливых землях пинерольской низины.

Меня били, потому что я жил на свете.

Совсем как Собаку.

Мой отец каждый день повторял, что мы с Собакой одинаковые. Бесполезные. Тупые. Вряд ли это правда (я люблю читать и придумывать всякие истории, а потом записываю их на бумаге – это вы уже поняли, потому что читаете мой рассказ, а собака знала команды), но если тебя все время называют идиотом, а потом лупят палками или ремнем… ну, наверное, ты немного отупеешь.

Когда у отца чесались руки – то есть почти всегда, – лучше было держаться от него подальше. Прятаться.

Но рано или поздно он тебя находил.

Всегда находил.

Перед витринами Louis Vuitton на виа Рома, на картонках, зарывшись в тряпье, лежат бездомные, которые почти не похожи на людей. Они спят, замотавшись в коконы из старых мешков и газет, а вокруг сверкают рождественские огни, в богатых районах города развлекается молодежь, и пары средних лет, обколотые ботоксом, стоят перед витринами магазинов, выбирая сумку за семьсот евро; нелепый контраст. Тут же и я, – одетый во всякое старье толстяк с одышкой, который смотрит на них, прислонившись к колонне, и попивает Peroni.

Я думаю, всех нас стоит пожалеть.

Разве нет?

Мы просто пытаемся выжить и спрятаться от тьмы, туманящей наш разум – постоянно, даже тогда, когда солнце светит ослепительно ярко или сверкают праздничные огни на улицах Турина.

В общем-то мы все такие же одинокие, как собаки; правда, собаки лучше нас.

Они не злые – а если и становятся злыми, то виноваты в этом мы.

Они не думают о смерти.

У нормальных людей собака становится членом семьи.

Но наша семья ненормальная.

И собака была просто собакой. Ее так и звали – Собака. Огромная, страшная, уродливая дворняга с тощим облезлым хвостом… Но я должен вернуться немного назад.

Отец принес Собаку домой еще совсем щенком, мне тогда уже исполнилось десять. Не знаю, где он ее взял. Скорей всего у собутыльников (не могу назвать их друзьями, потому что мой отец был не из тех, кто заводит друзей) или на какой-нибудь ферме в приграничной зоне.

Хорошо помню, как на кухне он вытряхнул из куртки этот коричневый лохматый комок, озябший и перепуганный. Шерсть средней длины. Уши висят. Кончик хвоста кисточкой. Глаза грустные. Если судить по лапам и голове, подумал я, она должна вырасти очень большой.

Я, не раздумывая, протянул руку, чтобы ее погладить – неужели у меня наконец-то появится тот, с кем можно поиграть, появится друг? – и мне влепили такую пощечину, что из носа потекла кровь.

– А ну не трожь! – прорычал на диалекте мой отец, унося щенка из дома. Вместе со словами из его рта вырывалось немыслимо вонючее дыхание. – Он здесь охранять должен! Если начнем ласкать, станет как педик. Он должен охранять. Жить будет во дворе, прямо сейчас отправится туда, чтобы понял, как здесь все устроено. Назовем его… Собака! Отличное имя. Идеальное для собаки.

Я посмотрел на маму, надеясь встретиться с ней взглядом. Она сидела, склонившись над шитьем. В кухне стоял запах горящих дров, убежавшего молока и беспросветного одиночества.

Я пошел в ванную, чтобы умыться. Посмотрел в зеркало – нос и губа распухли, уже виднелся синяк.

После ужина отец пинком под зад отправил меня проверять свиней. Собака уже сидела на привязи, между воротами в гумно и сараем. В бездушном свете луны ее глаза, казавшиеся стеклянными, сияли белизной, а сама она напоминала привидение, бледный призрак живого существа. Она смотрела на меня, смотрела, не отрываясь. Никогда не забуду тихий, тоскливый вой, который вырывался у нее из горла – так жалобно скулить может только тот, кто понял, что жизнь приняла плохой оборот и лучше уже не станет, точно не станет. Я подумал лишь, сколько пинков и тычков она успела получить от пьяного чудовища.

Собака едва заметно пошевелила странным хвостом с кисточкой, надеясь привлечь мое внимание, словно просила поддержки – я и сам был бы не прочь получить ее.

– Мне нельзя, – заплакал я, а на землю тем временем опускался осенний вечер, ветреный и пыльный. – Нельзя.

Если бы я подошел ближе, у меня болел бы не только нос, но и все остальное.

Она поскулила еще, а я побежал к свинарнику, где в нос ударила вонь свиней и подливки, вспоминая детский стишок Родари «Бедная обака», который мы неделю назад проходили в школе: