Боджетти любил свой район. Он был одним из самых старых в городе. Джако казалось, что здесь хранятся его воспоминания, что это единственное место, где можно прожить спокойную жизнь. Поэтому он и не переехал.

Отложив книгу («Трудные ночи» Дино Буццати) на журнальный столик, Боджетти ухватился за перила и поднялся с пластикового стула. Позвоночник, которому стукнуло девяносто, жалобно захрустел.

– О, проклятые кости… – выругался Боджетти, но его слова заглушил рев самолета, проносящегося над самой крышей многоэтажки – так низко, что Джако каждый раз вздрагивал от неожиданности.

Над западной частью района в воздух поднялась стая голубей, ворон и горлиц, как единый организм, главной целью которого было испражняться на развешенную сушиться одежду. Нужно накрыть ее пленкой, как можно быстрее. Этих тварей становилось все больше. Джако наблюдал за ними каждый день и заметил, что птицы облетают стороной самый старый квартал района, будто тот накрыт невидимым стеклянным куполом или испускает таинственное излучение.

Год назад, обнаружив вонючий зелено-коричневый медальон на новой рубашке, Джако испытал такой прилив ненависти, что купил пневматический пистолет и вечером, когда на балкон прилетела горлица и стала расхаживать по перилам, выстрелил ей прямо в шею. Птица рухнула на плитки пола и забилась, приведя Джако в ужас своей агонией; серо-голубые перья обагрились кровью. Он схватил ее, еще трепыхающуюся, и бросил в мусорный мешок. Потом убрал пистолет в коробку, поставил ее в кладовку на полку и добрых пятнадцать минут проплакал, даже прорыдал, не понимая, как он мог это сделать, и думая о смерти, жене и своем скворце Фаустино, который, казалось, смотрит на него с осуждением. На следующий день Джако купил пленку, чтобы закрывать сохнущее белье, а пистолет больше не доставал.

Он зажмурился на мгновение и вместо невзрачных районов с сероватым от смога воздухом, лежащих перед глазами (правый все еще был здоровым и зорким, а левый уже подернулся мутной пеленой катаракты), на мгновение представил район Розелла в лучшие времена, когда в нем кипела жизнь благодаря процветающей компании «Фиат». Перед глазами Джако пронеслись зеленые улицы, засаженные огромными платанами, овощные прилавки, яркие, как цветные мазки на картине эксцентричного художника, дети, улыбающиеся прохожие, влюбленные парочки, светлые просторные коридоры школы Марии Кюри, в которой он учил талантливых ребят, пиццерии с летними верандами и сверкающей в ярком свете ламп посудой, а также великолепный шпиль здания Моле-Антонеллиана, возвышающегося над городом, настоящего доброго великана, призванного следить за покоем горожан.

Крик сидевшего за спиной Фаустино заставил Боджетти вернуться в реальность, быстро перемотав в памяти грустные кадры, напоминавшие о том, какая незавидная судьба постигла Розеллу и ее жителей.

Когда начался кризис, простои и массовые увольнения рабочих, молодежь поспешила уехать. Все меньше людей приходило в покосившуюся церковь Святого Духа, чтобы послушать воскресную мессу. Да и сами мессы стали производить тягостное впечатление, особенно после скандала с доном Валерио. Офисы опустели, расцвела наркоторговля, к тому же власти изменили маршруты самолетов, прибывающих в аэропорт Казелетте, и эти проклятые железные махины начали летать над самой головой и выбрасывать свое ядовитое дерьмо день и ночь. Жители устраивали митинги против действий муниципального совета, но те ни к чему не привели, и все больше людей, устав от всего этого и сдавшись, уезжало из Розеллы, где оставались лишь тени их воспоминаний да старики, коротающие здесь свои последние дни.

– Черт подери, Фаустино. Я такой же старый, как этот район, и тоже скоро умру, – вздохнул Боджетти, тщетно пытаясь смириться с мыслью о неизбежном. Его слова прозвучали как сухая констатация факта, будто речь шла не о нем, Джако, а о чужом человеке.

Точные безжалостные слова.

Джако чувствовал себя ужасно одиноким. Одиноким пассажиром, приехавшим на конечную станцию. Месяц назад у него диагностировали деменцию.

– Фаустино, Фаустино, – как робот повторил семенивший по полу клетки скворец, глядя на хозяина хитрыми глазками. Его оранжевый клюв и желтые щеки – единственные пятна цвета в совершенно черном оперении. Фаустино был последним оставшимся у Джако другом и последним подарком, который его обожаемая жена Пьера, умершая от инсульта шестнадцать лет назад, сделала ему на день рождения. Детей у них не было, но они до конца жизни любили друг друга, а их любовь складывалась из взаимной поддержки, обмена книгами и молчания – такая старомодная привязанность, какой, не сомневался Джако, больше не существует, как не существует и тысячи других вещей, по которым он скучал.

Порой он не мог вспомнить лицо жены. Тогда приходилось открывать ящик старого буфета и копаться в коробке с фотографиями, чтобы освежить память. Но что он никогда не забывал – так это странную фразу, которую Пьера произнесла за несколько минут до смерти, когда он нашел ее на ковре в гостиной с закатившимися глазами и белой пеной у рта.

– Пасту с тунцом не надо посыпать пармезаном. Не надо.

Неподобающие слова для кончины. Непонятно, почему ее поврежденный мозг выбрал именно их, чтобы попрощаться с миром. С тех пор Джако больше никогда не ел пасту с тунцом.

– Фаустино, ты голодный? – спросил он, доставая из старого пластикового шкафчика коробку с кормом.

– Голодный голодный, – повторил скворец. В этой дурацкой игре в повторюшки старик всегда находил какое-то глупое утешение.

Джако открыл клетку, насыпал в кормушку семечек и сменил воду, а потом вернулся в квартиру и долго простоял под душем, борясь с ежедневным страхом упасть и сломать бедро и осматривая дряблую кожу рук, обвисшие мошонку и живот, в центре которого тянулась тонкая полосочка, некогда бывшая пупком.

Пародия на человека – вот кем он стал.

Как жестока старость, думал Джако, она превращает тебя в пугало, у которого вместо лохмотьев – дряблая морщинистая кожа, прикрывающая скелет.

Смерти Джако боялся. Сколько еще книг нужно прочитать, сколько всего еще нужно обдумать, да и кто будет заботиться о Фаустино, если он умрет? Болезнь с пугающим названием, диагностированная пару недель назад, еще никак себя не проявила. Доктор Джильи прописала три вида таблеток, которые могли замедлить нейродегенерацию, а значит, и прогрессирование деменции.

– Надо же, как мы испугались! – признался Джако плитке в ванной. С тех пор как умерла Пьера, его и без того слабая вера в загробный мир, где царит вечный свет, мигом растаяла – как иней на солнце. Он не мог принять того, что сознание исчезнет.

Его любимый район Розелла с каждым днем становился все более пустым и унылым. Он лежал на окраине города, как умирающий зверь. Этот упадок был для Джако предупреждением о том, что с ним тоже происходит что-то подобное, предупреждением, которое подпитывало и без того живущий в старике смутный страх смерти. Вместе с этим районом он взрослел, добивался успехов, страдал, и теперь они вместе дожидались конца и погружались в паутину забвения, будто связанные друг с другом неразрывной, пугающей связью.

Несмотря на то, что Джако жил совсем один и каждый его день был похож на предыдущий, а оплачивать квитанции и ходить в магазин становилось все труднее, он надеялся протянуть еще несколько лет. Может, даже дожить до ста, кто знает… И с благодарностью встречал каждый новый день, дающий ему силы самостоятельно вытирать себе задницу. Он цеплялся за жизнь так же безумно, как потерпевший кораблекрушение – за спасательный круг. Нет, Джако вовсе не чувствовал спокойного смирения, думая про себя: «Я прожил долгую жизнь и теперь могу спокойно отдать концы». Слабея физически, психологически он становился сильнее – если говорить о силе духа и познании себя, – может быть потому, что бросил вызов времени и задержался на белом свете дольше, чем любой другой его знакомый. Порой Джако проводил ночи без сна, задаваясь вопросом, существуют ли бессмертные люди, которые живут, старея век за веком, но смерть обходит их стороной.